Он смирился с тем, что девушка, которую он никогда не переставал любить, вышла замуж. Пусть будет счастлива! Но чтобы она, забыв все на свете, кинулась в омут позора, — этой мысли Иван не в силах был вынести. Если стала она женой, пусть и ведет себя, как подобает жене! И если муж сам толкает ее на стезю позора, пусть удержит тот, кто ее искренне любит.
Уж так ли безумен был этот замысел Ивана? Пусть судит о том человек хладнокровный; но у Ивана было горячее сердце, а у сердца свои законы.
И потом, кто знает, может быть, он защищал свои деловые интересы! Ведь если князя уговорят передать консорциуму бондаварское имение, тогда небольшое предприятие Ивана погибло. Может быть, он именно этому хотел воспрепятствовать? Промышленник все должен учитывать.
Итак, людям с пылким сердцем мы скажем, что Иван хотел избавить Эвелину от позора, а хладнокровным — что он, все взвесив, защищал свое дело от опасного конкурента, и тогда duplex libelli dos est.[136]
Иван получал все новые фотографии. Одну за другой посылал их Арпад своему названному отцу. Амелезунда, предводительница амазонок, кающаяся Магдалина, Нинон в ослепительной роскоши рококо, сомнамбула с отрешенным выражением лица; Медея, из мести за попранную любовь не останавливающаяся перед убийством; Саломея, дочь Иродиады, чарующим танцем своим обрекающая святого на смерть; гурия в сказочных восточных одеждах, героиня революции во фригийском колпаке и с факелом в руках. Деспотичная китайская принцесса Турандот, отчаявшаяся Гера, веселящаяся Жанна ля Фолль, безумная Офелия, жестокая Юдифь, сладострастная Зулейка, бравая маркитантка, кокетливая гризетка, коленопреклоненная монахиня, пылкая креолка, неземная дриада, — в них Иван обнаружил больше искусственности, позы, погони за эффектом, нежели искреннего чувства. Это была «школа мадам Гриссак», куда Феликс отдал Эвилу на обучение. Все же две фотографии, которые пришли позднее, болью отозвались в сердце Ивана. На одной мать качала колыбель ребенка, на другой изображена была работающая на шахте девушка-крестьянка с распущенными косами, в красной юбке, с подоткнутым подолом.
Это было неприятно Ивану. Зачем понадобилось опошлять эти образы? Можно ли превращать в комедию материнскую любовь? Или этот последний образ, неужели нельзя было не выставлять его напоказ? Неужели девушку в красной юбке нельзя было оставить тому, кто ее так любил?
В один прекрасный день пианист написал Ивану:
«Этот мой дражайший патрон Каульман — такой негодяй, что пробу ставить некуда. До сих пор он честь честью присутствовал на всех репетициях вместе с князем Тибальдом. Сегодня князь был в столь прекрасном расположении духа, что это не укрылось даже от Каульмана, и после первых же расспросов князь признался, что он чрезвычайно рад письму от графини Ангелы. Внучка пишет ему очень ласково, она рассказывает, что откуда-то, словно из-под земли, объявился некий господин по имени Иван Беренд; у него хватило смелости прочесть ей нотацию и в глаза заявить, что у венгерской знати есть свои обязательства перед родиной и что князь Тибальд должен переселиться в Пешт, где надлежит теперь жить венгерским аристократам. Тогда и графиня Ангела помирилась бы с дедом. Князь был счастлив, рассказывая об этом. Зато Каульман скорчил весьма кислую мину. Князь сказал, что он подумает. Если графиня Ангела так полюбила Пешт, пожалуй, и он не прочь туда поехать. Каульман так и заскрипел зубами. Конечно, и он тоже очень рад (!), что графиня Ангела первой сломала лед. Видимо, она действительно готова мириться. Но на месте князя он сперва попробовал бы уговорить графиню вернуться домой, в Вену, вместо того чтобы зазывать князя в Пешт. Князь согласился, что это правильно и что он пока не поедет в Пешт, а попробует переманить сюда графиню.
А между тем пройдут и две последние репетиции.
Тридцать второй образ — Джульетта Гонзага.
Историю ее можно узнать из любого сборника новелл.
Эта роль примечательна только костюмом — холщовой рубахой, открывающей ноги. Однако под этой одеждой скрывается целомудреннейшая из женщин: Джульетта Гонзага, по преданию, готова своей рукой вонзить кинжал в каждого, кто осмелится взглянуть на ее ноги. Прилагаю фотографию.
На предыдущих репетициях обычно присутствовал Каульман. На репетиции Джульетты Гонзаги — он известил заранее — его не будет, он должен уехать. Так что мне отведена роль дуэньи.
Впрочем, и меня там не будет.
Как только я показал эту фотографию матушке, она пришла в ужас и категорически заявила, что ее дитя не может аккомпанировать артистке, которая репетирует в подобном наряде. И я должен был известить мадам, что болен, или отговориться еще чем-нибудь в этом роде. Я же не стал заботиться о более удачной выдумке, а прямо признался доброй фее: матушка не разрешает мне аккомпанировать, когда вы не одеты, а поскольку весь смысл этой роли в том, что на вас нет чулок, то, значит, завтра я не стану играть. Моя сумасбродная ученица вволю посмеялась надо мной и заявила, что она отыщет какой-либо выход.