— Мама, — тихо сказала Лиза.
— Что мама? Ну что мама? — Эмма Эдуардовна даже не повернула головы. — Скажешь, это неправда? Голых-то девок интересней фотографировать, чем формулы выводить, а? Правильно я говорю про вашу журналистику?
Инга промолчала.
— Конечно, я всё понимаю. Он творческий человек, весь в меня. Я сама всю жизнь в искусстве. Не смог он бы наукой заниматься, как отец, не выдержал бы. Я и то не усидела рядом с этим занудством — вечно какие-то цифры, опыты. А если бы я не ушла, если бы Олежек рос с отцом, может быть, и у него всё хорошо было? И с Оксаной не развёлся? И нянчила бы я сейчас внуков! Ведь он у меня хороший мальчик был. Чуткий, отзывчивый. В этом году сам дачу отремонтировал. Золотые руки.
Что ей ответить? Всё звучит фальшиво и пошло. Сказать: «Я вас понимаю»? Но разве я понимаю мать, которая потеряла ребёнка? Я даже думать об этом не хочу! Или: «Сил вам!» — тоже пустое пожелание. Только что кто-то произнёс: «Жизнь продолжается» — это прозвучало просто ужасно. Честнее просто тихо идти рядом.
Поминки были назначены на два в кафе «Чаша», недалеко от дома Эммы Эдуардовны. Женя на них не пошла. «Мероприятие семейное! Мне там делать нечего. С Олегом я простилась!» — сказала она, что-то новое уловила Инга в её интонации, но ей было не до расспросов.
Столы под белой скатертью стояли крестом. Лиза раскладывала кутью по пиалам с золотой каёмкой. Эмма Эдуардовна достала из сумки блины и мёд.
— Нельзя, — говорила она Глебу, — чтобы такие вещи казёнными были. Это я всё сама. Блины мои фирменные, тонкие. Олеженьку помянуть.
Инга видела Глеба приблизительно раз в пять лет — на юбилеях Олега. С прошлого застолья он заметно постарел, осунулся, волосы остались только на висках и затылке — неаккуратным полукругом, он их не брил по новой моде.
— Как неожиданно, гром среди ясного неба, что мне теперь делать, а, Глебушка? Я без опоры теперь! — внезапно переключившись с блинов, вновь заплакала Эмма Эдуардовна.
— Да, — Глеб неуклюже обнял её за плечи, — неожиданно. Да.
«Да» у него получилось слишком мягким. «Д» всегда — звонкая, уверенная, «а» — прямая, как линия, она согласные не смягчает. А у Глеба звучало: «дья» — как клубок шерсти. И первое, неуверенное «да» было намного тише второго, которым он как бы подпер свою фразу. Слово же «неожиданно» Глеб сказал быстро, будто пленку перемотали.
За длинным столом, по которому в тишине ходили альбомы с фотографиями, они оказались рядом.
— Ну, помянем! — поднял стопку незнакомый Инге усатый парень, бравурный и не по месту довольный. Люди не чокаясь выпили.
Катя уныло ковыряла в своей тарелке кутью.
— Не ешь, если не хочешь, — шепнула ей Инга и повернулась к Глебу. К нему она обратилась ещё тише:
— Глеб.
Он чуть заметно дёрнул плечом, но глаза не поднял. Продолжал размазывать мёд по блину. Мёд был жидкий и прозрачный — не золотистый, не душистый. Как пищевая плёнка.
— Я случайно услышала ваш разговор с Эммой Эдуардовной. Она сказала, что смерть Олега — это большая неожиданность. Ты ведь только из вежливости согласился? Чтобы не расстраивать её? Мне показалось, для тебя его самоубийство не стало сюрпризом. Верно? Может быть, я слишком прямо…
Глеб молчал. Он отложил ложку и начал медленно сворачивать блин конвертиком: сначала пополам, потом на четыре части. Инга подумала, что говорила слишком тихо, он не услышал. Но в этот момент Глеб заговорил:
— Ты права. Слишком прямо.
— Права в чём? — уцепилась Инга.
— Ты давно просматривала его страницу в соцсетях?
— Да, — неуверенно ответила Инга. Интерес к соцсетям с недавних пор стал у неё чисто профессиональным. Они с Олегом занимались раскруткой её блога, продвижением статей с расследованиями в топы. Путешествия, трапезы, домочадцы и питомцы её бывших и нынешних знакомых давно перестали её занимать.
— Посмотри там, — еле слышно сказал он, — у него были причины. Он просто не держал мать в курсе.
— В курсе чего?
Из-за стола встала Лиза. Глеб повернулся в её сторону, дав Инге понять, что больше не хочет говорить.
— У нас с Олегом очень большая разница в возрасте, — начала Лиза. Разговоры затихли, повисла тишина. Катя отложила ложку и посмотрела на Лизу. — Была большая разница в возрасте. Мы не особо дружили в детстве. Но он был для меня кумиром. Я видела его только на выходных. В эти дни всходило солнце. Олег был настоящим человеком. Такие не должны уходить. Мир без них складывается, как карточный домик.
Инга почувствовала, будто кто-то сильно бьет её — по затылку отбойным молотом. Она посмотрела на Катю, на Серёжу, попыталась сфокусировать взгляд и не плакать, не плакать, не плакать. Но не получалось. Два кадра — Штейн, закрывающий ноутбук у неё на кухне — живой, усталый, но без примет скорой беды, «до завтра», всё, как всегда, — и окоченелый, страшный не-Олег на верёвке под потолком на следующий день. Этот засохший, чужой язык, торчавший изо рта. Ей хотелось лечь, и чтобы кто-нибудь гладил её по голове, говорил: «Не было, этого всего не было, не случалось», — но голова, но этот молоток, но посеревшая Лиза — всё случилось, всё было. Ночью после его самоубийства на балконе сидела птица и долго протяжно стонала. Было душно, Инга не могла спать, все окна открыты, и этот звук с балкона, когда она всё-таки проваливалась в сон на краткие мгновения, ей казалось, нет, она даже была уверена, что это зовёт Олег.