1
Прозрачная речная вода окрашивается розовым. Медленно расплываются тонкие струйки, как в стакане, если окунуть в него кисточку в акварельной краске.
— Нептун, назад!
В потоке розовый цвет бледнеет и теряется на зеленом фоне склоняющихся с берега буйных трав, охры тополиных корней и ивовых зарослей. Его уже почти не видно.
Это могло бы быть красивым.
Если не знать, что вода в ручье покраснела не потому, что художник помыл в нем палитру. Она покраснела от крови из разбитой головы Жерома Морваля. Не просто разбитой, а раскроенной надвое. Кровь течет из глубокой, с ровными краями раны на макушке, и ее уносит течение Эпта — Жером лежит головой в ручье.
Моя немецкая овчарка подбежала поближе и стала нюхать.
— Назад, Нептун! Нельзя! — На этот раз я закричала уже громче.
Труп, наверное, обнаружат очень скоро. Хотя на часах всего шесть утра, но тут обязательно кто-нибудь появится. Праздный гуляка или художник, или любитель бега трусцой, или собиратель улиток… Любой, кто пройдет мимо, наткнется на тело.
Я остановилась чуть поодаль и стою, опираясь на палку. Земля раскисла — в последние дни без конца шли дожди и вода в ручье поднялась до берегов. В свои восемьдесят четыре года я не собираюсь изображать наяду, даже если весь ручей — не больше метра в ширину, да еще половину воды из него отвели, чтобы наполнить пруд в саду Моне. Правда, говорят, сейчас пруд с кувшинками снабжается из подземной скважины.
— Нептун, ко мне! Пошли.
Я погрозила ему палкой, чтобы не смел совать нос в зияющую дыру на серой куртке Жерома Морваля. Там вторая рана. Прямо в сердце.
— Давай пошевеливайся. Не век же нам тут торчать.
Я в последний раз окинула взглядом мостки напротив и ступила на тропу. Ничего не скажешь, за дорогой хорошо ухаживают. Самые большие деревья вдоль обочин спилили, кустарник расчистили. Еще бы, по ней каждый день шествуют тысячи туристов. Сегодня здесь легко пройдет и детская коляска, и инвалидное кресло. И старуха с палкой. Например я.
— Нептун! Все, пошли!
Я свернула с тропы чуть дальше, там, где русло Эпта разделяется на два рукава, запертые запрудой и каскадом. На той стороне расположен сад Моне с его кувшинками, японским мостиком и оранжереей… Странно. Я родилась здесь в 1926 году, в год смерти Клода Моне. На протяжении следующих почти пятидесяти лет сад пребывал в полном запустении. Но потом колесо провернулось, и ныне десятки тысяч японцев, американцев, русских или австралийцев ежегодно пересекают чуть ли не весь земной шар, чтобы пройтись по Живерни. Сад Моне превращен в священный храм, в мекку, в кафедральный собор… Кстати, скоро паломники будут здесь.
Я посмотрела на часы. 6:02. Еще пара часов покоя.
Я пошла дальше.
Между тополями и гигантскими лопухами белокопытника стоит памятник Клоду Моне. Скульптура косится на меня злобным взглядом потревоженного соседа. Подбородок спрятан под бородой, на голове — нечто, смутно напоминающее соломенную шляпу. Надпись на цоколе цвета слоновой кости указывает, что бюст установлен в 2007 году. Рядом — деревянная табличка, на которой написано, что хозяин присматривает за «лугом». За своим лугом! За полями, за ручьем по имени Эпт, бегущим к Сене, за рядами тополей, за поросшими лесом берегами… За всем тем, что его волшебная кисть переносила на полотно. За тем, что она увековечила. Покрытые лаком, эти ландшафты не поддаются разрушению.
Конечно, в шесть утра деревня еще способна кого-то ввести в заблуждение. Передо мной — чистый горизонт, пшеничные и кукурузные поля, поляны маков. Но я не собираюсь никого обманывать. На самом деле луг Моне почти весь день служит парковкой. Если точнее, четырьмя парковками, раскинувшимися вокруг гудронового стебля, как лепестки асфальтовой кувшинки. В моем возрасте я уже имею право так говорить. Я ведь год за годом наблюдала, как меняется окружающий пейзаж. Сегодня деревня Моне — это витрина супермаркета.
Нептун трусил в паре метров за мной, но вдруг ринулся вперед. Пробежал через парковку, помочился на деревянную ограду и рванул в поле, к слиянию Эпта и Сены. Там, между двумя речками, расположена небольшая полоска суши, почему-то именуемая Крапивным островом.
Я вздохнула и пошла по тропе дальше. Не бежать же мне за ним — в мои-то годы! Пес исчез из виду, но вскоре вернулся назад. Дразнит он меня, что ли? Я не стала его окликать. Он снова нырнул в пшеничные заросли. Теперь Нептун так развлекается. Отрывается от меня метров на сто. Всем жителям Живерни известна эта псина, но мало кто знает, что она моя.
Миновав парковку, я направилась к мельнице «Шеневьер». Там теперь мой дом. Лучше вернуться, пока не нахлынула толпа. Мельница «Шеневьер» — самая красивая постройка вблизи сада Моне и единственная, возведенная на берегу ручья, но с тех пор как они превратили луг в заповедник толя и шин, я чувствую себя кем-то вроде исчезающего вида. Сижу в клетке на потеху зевакам с фотоаппаратами. Для перехода с парковки в саму деревню через ручей перекинуто четыре мостика, один из них — прямо перед моим домом. До шести вечера я живу словно в окружении. Потом деревня затихает, луг возвращается под надзор ивняка, и Клод Моне может открыть свои бронзовые глаза, не боясь, что от бензиновой вони на него нападет приступ кашля.