Отрыжка не мучит?!
С другой стороны: ну не мог же он ВСЕМ им спеть Песнь Господа! Горло вздуется! Хотя… хотя ВСЕМ ее петь и не было нужды.
Война — долг кшатрия.
Но если допустить, что в оскаленной пасти самозваного Господа рядами исчезают как раз без вести пропавшие души, которых обыскались в моих мирах и в Преисподней у милейшего Ямы…
Единственное слово приходило мне на ум: невозможно! Для меня и Ямы, для Шивы и Брахмы, для Упендры и его смертной аватары — невозможно!
«Но куда же тогда все эти душеньки деваются?» — в сотый раз задал я себе вопрос.
Ответ был где-то рядом, прыгал на одной ножке и, дразнясь, показывал язык. Но в руки не давался. Все-таки гнилое это дело для Владыки Богов — загадки распутывать! Наш кураж — брови хмурить, молниями громыхать да с врагами молодецкими играми тешиться, зато думать…
Со Словоблудом, что ли, посоветоваться?
Однако на душе было мерзко. Возвращаться в Обитель не хотелось, и видеть никого не хотелось, в том числе и Наставника — потом, потом! Как там сказал Словоблуд? Взрослею? Значит, взрослею! Действительно, хорош Владыка: чуть припекло — сразу за советом бежит! А самому — слабо. Могучий?!.
Будем учиться думать. Прямо сейчас.
Так. Случившийся кавардак краем связан с Великой Битвой на Поле Куру. Приняли, пошли дальше. Внешне все младенцу понятно: двоюродные братья со товарищи, Пандавы и Кауравы, рвут по-братски друг другу глотки за престол Лунной династии. Яснее некуда. Если забыть, что поначалу никто не хотел этой войны! Сплошные переговоры, уступки, посольства табунами… И, если мне не изменяет память, в мутной водичке изрядно преуспел наш друг Черный Баламут. И вашим, и нашим, и себя не обделил. Правда, Господом вроде бы не назывался… Эх, проморгал я свару во Втором мире! После драки машу кулаками! А тогда — ставки заключали: какому послу чего ответят, кто сколько войск соберет, кто воеводой станет…
Вот смеху будет: явлюсь я сейчас на Курукшетру в блеске и славе, пришибу ваджрой самозванца Баламута на глазах обеих армий — а оно возьмет и ничего не изменится! Ну просто ничегошеньки! Зато потом завалится в Обитель братец Вишну, Опекун Мира, злой до чрезвычайности, верхом на Проглоте…
Кто тогда в дураках останется? Отгадайте с трех раз!
Упустили время-времечко! Повернуть бы вспять лет на тридцать-сорок, а то и на все сто, повернуть, разобраться лично, с чего началось, кто стоял за углом, кто рвался в первые ряды… Ведь это не просто тысячи тысяч смертных воинов ложатся сейчас пластом на Поле Куру! Обернуться, пойти против течения, достучаться! Ах время, Кала-Время!..
— Ты звал меня?
Я вздрогнул, выкарабкиваясь из болота раздумий, и поспешно обернулся.
Не сожженный ли ракшас, торопясь в брахманы, решил возродиться раньше срока?!
На этот раз я узнал ее сразу. Голубоглазая Кала-Время в бледно-желтом сари. С треснувшим кувшином — только не на голове, как в Обители, а на плече.
— Ты звал меня, Владыка? — грустная, едва заметная улыбка тронула ее губы.
— Да… наверное, — видимо, забывшись, последние мысли я произнес вслух. — Как ты здесь оказалась?
— Я живу здесь, Владыка.
— В Пхалаке?!
— И в Пхалаке тоже. Разве могла покорная служанка не откликнуться на зов Миродержца Востока?
По-моему, улыбка Калы сделалась лукавой, но утверждать не возьмусь. О, эти бесчисленные оттенки и полутона женских улыбок!..
— Пойдем, Владыка. Моя хижина совсем рядом. Ты устал и расстроен, не надо быть богиней, чтобы увидеть это. Отдохни и не откажись разделить со мной трапезу.
— Не откажусь, Кала…
И тропинка повела нас прочь от Поля Куру, оставляя за спиной битву, смерть, тайну исчезающих душ и… моего сына.
Что ж, Арджуна — мужчина. Каких мало. Каких вообще нет.
Не Обезьянознаменному держаться за край отцовского дхоти.
Пусть сам о себе заботится.
По дороге (а шли мы действительно недолго) я обратил внимание на изменения, которые за полдня, с момента утренней встречи, произошли с Калой. Заметил потому, что сама Кала усердно пыталась их скрыть. Во-первых, походка женщины стала тяжелее и скованней, самую малость, что всегда выпирает больше, нежели откровенная хромота, кроме того, на обнаженных руках и левом плече проступили пятна, подобные тем, что появляются у беременных. Апсары в тягости вечно прятались по закуткам, пока не подходил срок разрешения от бремени…
Во-вторых — кувшин.
Капли из него падали на землю заметно реже, чем утром.
Я ожидал увидеть что угодно, но не классический ашрам [25]. Хижина была в форме пчелиного улья, стены из переплетенного лианами бамбука, полусферическая крыша выложена пальмовыми листьями в десяток слоев, приоткрытая дверь, порожек укреплен глиной… Вокруг — покосившаяся ограда: три горизонтальных ряда брусьев вставлены в гнезда столбов. Сверху — массивная балка. Сама она эту громадину тащила, что ли?!
Обойдя маленький огород, я заглянул за хижину. Нет. Крытый хлев и корова с теленком отсутствовали.
Ощутив странное удовлетворение, я проследовал за Калой в ее обитель.
Внутри оказалось темно, но неожиданно сухо и уютно. Неказистая на вид крыша на самом деле вполне надежно защищала от вновь начавшегося дождя, пол устилали мягкие оленьи шкуры, ароматы трав, которые сушились под потолком, смешивались со свежестью капели, так что дышалось в хижине легко. В углу еле тлел очаг, сложенный из плоских камней, дальше я разглядел аккуратную поленницу дров из дерева ямала: при сгорании ямала почти не дает дыма — только легкий пряный запах.
Приятно и практично.
Кала наконец опустила на пол свой кувшин (как я смог убедиться, он был по-прежнему полон) и разом оказалась в углу, где была расставлена посуда для омовений.
— Позволь предложить тебе, господин…
— Не позволю, Кала. Ни «почетной воды», ни других почестей. Ты пригласила меня под свой кров, я благодарен тебе и устал. Ополосну руки и удовлетворюсь на этом.
Хвала Золотому Яйцу, на Калу не напал столбняк, как на утреннюю апсару.
Когда с омовением было покончено. Кала присела у очага и извлекла дощечки-шами для добывания огня, поскольку очаг успел погаснуть.
— Позволь сберечь твое время, Кала, — я усмехнулся получившемуся каламбуру. — Конечно, в древесине шами таится наш общий приятель Агни, но тебе придется долго ублажать Всенародного [26]…
И я махнул рукой в сторону очага.
Разжечь огонь? Детская забава. Сейчас из моего среднего пальца ударит тонкий лучик — игрушечная молния Индры, — и дрова в очаге моментально вспыхнут жарким веселым пламенем…
Я так отчетливо представил себе этот костер, что не сразу понял: огонь существует исключительно в моем воображении.
Рука слегка дрожала. Я сосредоточился, вызывая легкий зуд в кончиках пальцев. Сейчас, сейчас…
Дыхание перехватило, в мозгу ударили мягкие молоточки — и все.
Да что же это творится?! Я рассердился не на шутку. Зажмурился, представил себе извергающийся из моей десницы огненный перун — усилия должно было хватить, чтобы испепелить половину Пхалаки! — и тут голова у меня пошла кругом, перед глазами вспыхнул фейерверк… и мир вокруг Индры померк, неудержимо проваливаясь в бездну первозданного хаоса.
«Надорвался», — безнадежно мелькнуло вдали, чтобы погаснуть уже навсегда.
Пробуждение было странным.
И даже не потому, что хор гандхарвов отнюдь не спешил приветствовать очухавшегося Владыку.
Лежал я в тепле, с мокрой повязкой на лбу («Уксус, — подсказал резкий запах. — Яблочный…»), и в черепе бурлил Предвечный океан. Продрать глаза удалось с третьей попытки, и почти сразу выяснилось, что в хижине стало заметно темнее.
Вечер?
Ночь?!
Сколько ж это я провалялся?!
Пламя в очаге весело потрескивало, разгоняя навалившиеся сумерки, но ответа не давало.