Надо понимать, огонь Кала развела обычным способом — с помощью прадедовских, зато надежных (в отличие от перунов Индры!) дощечек-шами.
На огне, в закопченном горшке, аппетитно булькало густое варево, распространяя по хижине дразнящий аромат.
Ноги Могучего были заботливо укутаны теплой шкурой горного козла-тара, голова Сокрушителя Твердынь покоилась на глиняном изголовье, уксус холодил лоб Стосильного — однако полностью насладиться покоем Громовержцу не удалось. В первую очередь мешало першение в горле, а также зуд в носу. Словно, пока я валялся без сознания, в ноздрю заполз и теперь копошился под переносицей… — а вот и не угадали! Никакой не червяк! Слизняк ко мне в нос забрался, вот кто!
И ползал там.
Внезапный спазм свел лицевые мышцы и шею — и я оглушительно чихнул, при этом часть «слизняка» чуть ли не со свистом вылетела из носа и шмякнулась на козлиную шкуру.
«Насморк! — с изумлением понял я, утираясь тряпицей, вовремя поданной Калой. — Суры и асуры, насморк!»
На всякий случай я еще раз попробовал вызвать огонь, хотя заранее предчувствовал поражение. И точно: мигом накатила знакомая дурнота, и я спешно прекратил свои попытки.
— Что со мной, Кала?
Я едва узнал собственный голос, более всего смахивавший на скрип немазаной телеги.
— Не знаю, Владыка, — печально отозвалась Кала-Время. — От болезней тела я постараюсь тебя избавить, а насчет всего остального…
— У людей есть поговорка: «Время лечит», — заметил я, садясь на ложе, вернее, на застеленной охапке травы, которая представляла собой ложе. — Что ж, сейчас проверим, насколько она верна. Но есть надежда, что Время еще и кормит, поскольку я голоден, как…
На ум пришел Проглот, так явственно, словно я минуту назад сжег дареное перо.
— Прямо как Гаруда!
И она рассмеялась. А я — следом.
Потом мы оба ели похлебку, которая благоухала лучше всех небесных яств, по очереди тыча ложками в горшок и вылавливая из гущи кусочки мяса. Я чувствовал, как слизняк спешит убраться из носа, рассасывается песок в глотке, затихает океан под сводами черепа, а по телу разливается приятная истома — нет, не божественная сила Громовержца, а покой здорового мужчины, постепенно утоляющего голод.
К концу ужина стемнело окончательно. Всерьез похолодало (в Обители холода равносильны насморку у Индры), и как-то само собой получилось, что мы с Калой придвинулись друг к другу, я подтащил поближе мохнатую шкуру тара, мы оба завернулись в нее и долго сидели, полуобнявшись и глядя на рдеющие в очаге угли.
Огонь медленно засыпал под слоем седого пепла.
— Стыдно признаться, Кала, но у меня это впервые…
— Что, Владыка?
— Брось, какой я сейчас Владыка! Просто я успел забыть, а может, никогда и не помнил: хижина, ночь, угли в очаге, двое сидят под теплой шкурой, и больше в мире никого нет…
— Совсем никого? — наивно спросила Кала, то ли подыгрывая мне, то ли всерьез. Впрочем, сейчас это не имело значения.
— Совсем никого. Только ты и я, — подтвердил я.
— Только ты и я, — с тихой мечтательностью повторила она и прижалась к моему плечу.
Ни дать ни взять пара скромных отшельников, чья жизнь спокойно идет к завершению…
Мы сидели и молчали, и до меня не сразу дошло, что мы уже, оказывается, не сидим, а лежим, обнявшись, на распахнувшейся шкуре, жизнь идет к завершению гораздо менее спокойно, чем минуту назад, и мои руки позволяют себе лишнее, причем Кала абсолютно не считает их лишними, эти вольности рук Индры…
— Как меня он, подруга, любит всю безумную ночь напролет, — прошептал я на ухо женщине, цитируя уж не помню кого, и осекся, потому что дальнейший текст не предназначался для женских ушей.
В лучшем случае, для закаленных апсар — эти крошки лишь хихикали в тех местах, где краснел Петлерукий Яма.
— Тебя что-то смущает? — лукаво поинтересовалась Кала и еле слышно продолжила цитату.
— Только одно: постыдно заниматься любовью, не вступив в законный брак, — как можно наставительней разъяснил я.
«Время спишет…» — пришел на ум еще один вариант житейской мудрости.
— Так за чем дело стало? — искренне удивилась Кала. — На свете столько брачных обычаев — мы можем выбрать любой, что придется по душе! К примеру, тот, который люди почему-то называют «браком богов»!
— Это когда невеста отдается жрецу во время жертвоприношения?! — Возмущению моему не было предела. — Где я тебе жреца в лесу найду, да еще на ночь глядя! Как насчет риши-брака? Там никакие жрецы не требуются!
— А ты что, прячешь снаружи двух коров?
— Коровы? — поперхнулся я. — Две? Зачем — коровы?
— А выкуп за невесту? Согласно риши-браку!
— Коров у меня с собой нет, — признался я. — Значит, и риши-брак не годится. Ты не помнишь, как там женятся асуры?
— Ну, если ты такой бедный, что не имеешь даже пары коров, то брак асуров тоже не для тебя. У них положен куда больший выкуп!
— Действительно! — пока Кала смеялась, я припомнил кое-какие свои похождения. — Каюсь, запамятовал!
— Только не предлагай мне выйти за тебя замуж по обычаю ракшасов, — упредила мою следующую мысль Кала-Время. — Ибо тогда тебе пришлось бы меня похитить, перебив при этом мою родню!
— Не буду, не буду! — спешно пообещал я, хотя именно таким образом сочетался со своей Шачи и знал, что в ракшас-браке имелись свои преимущества, в первую очередь отсутствие тещи. — Как тебе, милочка, понравится брак по обычаю пишачей?
— Изнасиловать во сне или беспамятстве? — Кала задумалась. — Это мысль… Хотя спать мне не хочется, да и сопротивляться — тоже. Увы, вынуждена тебя разочаровать, женишок: насилия не получится.
— Ну, тогда остается брак по обычаю гандхарвов, — подытожил я. — Без церемоний, по любви и обоюдному согласию…
И медленно притянул Калу к себе, вдохнув запах ее волос.
— Пожалуй, — она выскользнула из моих объятий, поднялась на ноги и отправилась в угол хижины, где истекал влагой ее кувшин.
— Эй! Постой! Куда ты?!
— Даже гандхарвы совершают очистительное омовение перед ночью любви, — прозвучал ответ.
Она была права.
Я кивнул, со вздохом поднялся с нагретого ложа, сбрасывая остатки одежды, отошел к порожку и принял из ее рук тяжеленный кувшин.
Как она его таскает целыми днями — ума не приложу!
Напрягшись, я поднял сосуд над собой и наклонил.
Обжигающий водопад обрушился на меня. Вышиб дух, кабаньей щетиной вздыбил волоски на теле, насильно исторг из груди вопль ужаса и восторга, крик длился, и водопад не иссякал, словно в кувшине Калы сошлись воедино все родники Трехмирья, а в глотке Индры поселился Ревун-Рудра, бешеный бог зверья и гнева, пугавший своим ревом Вселенную задолго до того, как его, будто в издевку, прозвали Шивой.
То есть Милостивцем.
Отфыркиваясь, я стоял, возвращаясь к жизни, и чувствовал себя заново родившимся. Это было внове, хотя бы потому, что я никогда не сходился с Мореной-Смертью ближе, чем на переговорах между Востоком и Югом. Утраченное величие выглядело чем-то несущественным, Обитель смотрелась отсюда призраком, марой, сказкой, рассказанной на ночь впечатлительному дитяти, единственной реальностью был я, просто я, без имен и прозвищ, голое существо вне родства, затерянное в дебрях Пхалаки — я, и кувшин у меня в руках, и прохлада ночного воздуха, и неизвестность впереди.
А еще мне послышалось, что над чащей зазвучал хор гандхарвов, освящая наш брак по легкомысленному обычаю крылатых певцов.
Я повернулся и увидел Калу.
Никогда раньше я не видел Время обнаженной. Многие женщины любили меня, и я любил многих, любил щедро и бездумно, но сейчас тот прежний Индра, Бык Обители, спал далеко от Пхалаки, в темной пещере без выхода, а у безымянного существа с кувшином в руках не было знаний и опыта, была лишь дикая страсть, взрыв Золотого Яйца в безбрежном мраке.