В возбуждении Соутелл смял лист бумаги, который держал в руках, заметил, что натворил, и быстро разгладил его.
– Благодарение Небесам, что я спустился вниз! Должно быть, мое появление спугнуло его. Врач сказал мне, что, если не считать синяков, Ивлин не пострадала. Но синяки привели его в замешательство. Он утверждал, что в жизни не видел ничего похожего. Полиция решила, что тот человек, проникнув в дом, вызвал центральную станцию и попросил прозвонить наш номер – мол, звонок вроде бы не в порядке. Однако они не могли понять, как он пробрался внутрь, – ведь все двери и окна были на запоре. Но тут, наверное, виноват я сам: забыл, видно, запереть на ночь парадную дверь. Проклятая небрежность!
Полиция посчитала, что к нам наведался грабитель или сексуальный маньяк, но, мне кажется, он был просто чокнутый. На полу в гостиной валялось серебряное блюдо, рядом лежали, почему-то крест-накрест, две серебряные вилки и все такое прочее. К тому же он, по-видимому, слушал проигрыватель: крышка была снята, диск вращался, а на ковре я разглядел кусочки одной из пластинок Ивлин.
Норман изумленно взирал на свое боязливое начальство, однако недоумение, написанное на его лице, было всего лишь маской. На самом деле он напряженно размышлял. Перво-наперво ему подумалось, что теперь он получил доказательство того, что слышал в телефоне звук трещотки, ибо что иное могло быть записано на разбитой пластинке? Выходит, Ивлин Соутелл все-таки занималась колдовством: подтверждение тому – серебряное блюдо с вилками и «все такое прочее». Кроме того, Ивлин, похоже, ожидала звонка и подготовилась к нему, иначе для чего ей понадобились все эти предметы?
Затем мысли его перескочили на синяки, о которых упомянул Соутелл: они подозрительно смахивали на те, которые наставила себе Тэнси с помощью телефонной трубки. Те же синяки, то же подручное средство – чем не свидетельство существования призрачного мира, в котором отраженный удар черной магии обрушивается на того, кто его нанес, в котором, вернее, замысел припугнуть недруга наведенными якобы чарами обернулся против того, в чьем больном мозгу зародился?
– Во всем виноват я один, – твердил Соутелл, дергая себя за галстук. Норману припомнилось, что Соутелл всегда будто нарочно предлагал себя Ивлин на роль козла отпущения. – Я должен был проснуться! Я, а вовсе не она, должен был подойти к телефону! Когда я думаю о том, как она в темноте спускалась по лестнице, не догадываясь, что… О, а еще кафедра! Говорю вам, Норман, я потихоньку схожу с ума! Мне страшно за Ивлин: она, бедняга, никак не отойдет!
Он затянул галстук так сильно, что тот сдавил ему горло; Соутелл торопливо ослабил узел.
– Знаете, с воскресного утра я не сомкнул глаз, – сообщил он, когда его дыхание восстановилось. – Если бы миссис Ганнисон по доброте душевной не вызвалась вчера посидеть пару часов с Ивлин, я не представляю, что бы я делал. Она не позволила мне даже… О господи! Ивлин!
Сверху донесся истошный вопль. Воскликнув: «Я же слышал шаги! Он вернулся!» – Соутелл вылетел из кабинета. Норман устремился за ним, испытывая страх по совершенно другому поводу. Опасения его подтвердились, когда в окно гостиной он увидел, что в автомобиле на улице никого нет. Обогнав Соутелла на лестнице, он первым достиг двери в спальню и остановился. Соутелл, бормоча на бегу что-то невразумительное, врезался в него.
Картина, открывшаяся взгляду, потрясла Нормана.
Ивлин Соутелл, завернувшись в розовое шелковое одеяло, прижималась к спинке кровати. Зубы ее стучали, на лице разливалась мертвенная бледность.
У кровати стояла Тэнси. На миг Норман ощутил надежду, но потом увидел ее глаза, и надежда исчезла без следа. Тэнси откинула вуаль. Из-за грубого макияжа, из-за этих нарумяненных щек и ярко накрашенных губ она выглядела непристойно размалеванной статуей, особенно на фоне нелепых розовых шелковых занавесок. Однако статуя изображала хищника, и хищника голодного.
Соутелл выбрался из-за спины Нормана, приговаривая:
– Что случилось? Что случилось? – Тут он заметил Тэнси. – Я не знал, что вы тоже приехали. Когда вы вошли? Вы напугали ее!