Я сказал, что подумаю. Затем Папкин как бы мимоходом осведомился, есть ли ответ на письмо земляков губернатору.
Уже наученный прошлыми промахами, я осторожно ответил, что помощь, конечно же, будет, поскольку сам губернатор сказал, что я ломлюсь в открытые ворота. Ответом мне была слабая улыбка Папкина. Со мной вёл переговоры стреляный московский воробей.
На этом мы расстались. От разговора у меня осталось послевкусие. Покопавшись в памяти, я вспомнил Пермяка. «Возможно, эта встреча с Папкиным, как и с предыдущим барнаульским режиссёром, станет последней, а не крайней», — думал я, вспоминая свой разговор с Папкиным.
Психологи говорят: мысль материальна. Далее в моих отношениях с театром вновь возникла непонятная пауза. Через некоторое время Папкин отказался от постановки, заявив директору, что Иннокентий — не его тема. И дальше пошли странности. Тех режиссёров, которые хотели и могли бы поставить пьесу, Минотавр начал отвергать с порога, впрочем, тут же называя фамилии неизвестных для моего слуха столичных и питерских режиссёров: мол, надо бы предложить пьесу им, возможно, они и возьмутся. Но ни один из них мне не позвонил, и их мнение о пьесе так и осталось для меня тайной за семью печатями.
Впрочем, интерес к пьесе всё же был. Московский театр «Спас» готов был приступить к постановке, но с определёнными оговорками. Они не были озвучены, но в тот момент я был готов на любые условия. Поскольку у театра не было своего помещения, то я объездил за ним всю Москву, чтобы лучше познакомиться с репертуаром и с игрой актёров. Но не получилось и со «Спасом». Всё произошло как в известном афоризме: хотел как лучше, а получилось как всегда. Окончательный разговор о договоре вновь был по телефону. Жена режиссёра, заслуженная артистка, назвала мне сумму за постановку, и я чуть не свалился со стула: Минотавр и министерша были голубями по сравнению с московскими театральными грифами.
— Вы что, думаете за мой счёт построить себе театр? — растерянно спросил я.
— Это не ваша забота! — сухо ответила актриса. Прав был Минотавр: война обрывает связи.
В моём случае со жрецами и жрицами Мельпомены не было боевых действий, было прощупывание намерений; меня с моим желанием поставить пьесу, когда я сообщал, что не в состоянии оплатить запрашиваемую сумму, тут же ставили в неудобное положение. Да, война, но в другом измерении, где любое желание должно быть оплачено. Вспомнился мой приход в литературу, когда чуть ли не каждый ковырялся в моей первой повести «Одинокий полёт», высказывая своё категорическое суждение, стоит ли мне вообще заниматься литературой или бросить это дело сразу. Свою первую повесть я переписывал одиннадцать раз, пока один добрый человек не посоветовал бросить возиться с «Одиноким полётом» и сесть за новую вещь.
Был ещё разговор с московской театральной критикессой, которая предлагала убрать всю канву по присоединению Амура и написать театральную новеллу о последних днях жизни Иннокентия. Размышляя над её предложением, мне вспомнились последние слова святителя: «От Господа стопы человеку исправляются».
«А от бесполезной беготни — стираются», — с грустью добавил я про себя.
За время, что я провёл, работая над пьесой, мне открылся совсем неведомый мир, о котором я и не подозревал. Люди из прошлого напомнили о своём былом присутствии на Земле, заговорили, протянули мне руку. Я понял, что жизнь не прерывается, она продолжается в ином качестве и другом измерении. И если мы, допустим, решили сплавляться по Амуру, то должны помнить, кто из наших предков первым ступил на его берега. Больше всего меня согревало, что пьесу читал владыка и благословил её. Он как бы подал знак от самого святителя: мол, не кручинься, иди и работай; рано или поздно зрители всё равно увидят её на сцене.
Перед тем как улететь в Москву, я договорился о встрече с Валей. Мы встретились возле памятника Вампилову и под монотонный шум дождя пошли в театральное кафе. Там буфетчицей работала ещё одна бывшая стюардесса — Эля Хабибуллина.
Несколько лет назад меня пригласили сюда бывшие коллеги из службы бортпроводников. Разговор для меня получился непростым. Бортпроводники были возмущены, что государство обошлось с ними несправедливо, поскольку при начислении пенсий они не попали в категорию кабинного экипажа и по сравнению с лётчиками не имели даже крохотной надбавки. Разговор не клеился; передо мною сидели постаревшие, обозлённые женщины, которые получили возможность выкрикнуть все свои обиды на власть своему бывшему коллеге, который, оформив льготную лётную пенсию, взял и укатил в Москву. Нет, это были уже не те милые стюардессы, которые обычно с улыбкой встречали меня у самолёта. В голове всё время вертелся мотив песенки про Солоху: