— Сейчас в храме филиал музея архитектуры Щусева, — сказала Светлана Фёдоровна. — Пытаются сохранить то, что осталось.
По пути к храму мы свернули к заброшенному кладбищу. Сквозь траву выглядывали холодные серые плиты, стёртые временем, солнцем и дождями, потрескавшиеся мраморные кресты, тёмно-серые монолитные, в виде гробов, памятники — маленький скорбный уголок давно ушедшей жизни.
— Здесь похоронен Чаадаев, — тихо сказала Светлана Фёдоровна. — Царь Николай считал его сумасшедшим.
— Если бы не стены, наверное, давно бы сровняли бульдозером и залили асфальтом, — заметил я. — Кажется, Карамзин сказал: «Не уважаешь себя — чего ждать, чтобы тебя уважали другие?»
По широким полуразбитым каменным ступенькам мы поднялись в храм, осмотрели выставку. И тут мы увидели вмурованные в кирпичную стену белые горельефы, куски порталов и резных стен.
— Всё, что осталось от храма Христа Спасителя. Был построен на народные деньги в честь избавления России от Наполеона. Более пятнадцати миллионов рублей золотом. Сейчас на его месте бассейн «Москва», — рассказывал Ганичев. — Какие-то куски мрамора использовали для облицовки стен метрополитена, иконостас купила жена американского президента Элеонора Рузвельт. Что можно было продать — за бесценок продали, что невозможно было вывезти — взорвали. Эти горельефы с изображением библейских сюжетов и сцен из русской жизни остались как укор всем нам.
— В честь кого был основан этот монастырь? — спросил Пащенко.
— Донской? В честь избавления Москвы от крымского хана Казы-Гирея. Монастырь этот мужской, а Новодевичий — женский. Мне рассказывали: раньше Донской монастырь звонил — точно в гости приглашал, ну а Новодевичий гудел в ответ: как отслужим, так приедем.
— У нас тоже был монастырь, Иннокентьевский, — сказал я. — В начальной школе, которая когда-то была основана при монастыре как филиал духовной семинарии, я учился четыре года. Говорят, и он так же перезванивался с женским Знаменским. Был знаменит на всю Сибирь. В нём церковному пению, чтению и письменной грамоте училась моя бабушка Матрёна Даниловна. А её отец, мой прадед, Данила Андреевич Ножнин окончил Санкт-Петербургскую духовную семинарию и позже служил в минусинском Градо-Вознесенском соборе.
— Вот как? Надо тебе обязательно съездить туда и поклониться его могиле, — сказала Светлана Фёдоровна. — Вот что, давайте съездим в Архангельское, — неожиданно предложила она. — Место удивительное, и недалеко от города. Лес рядом. Хоть воздухом подышим.
В отличие от Донского монастыря, Архангельское было прибрано, вылизано, трава подстрижена, деревья ухожены.
— Раньше имение принадлежало Голицыным, потом князьям Юсуповым, — рассказывал Валерий Николаевич. — Во дворце — картины Ван Дейка, декорация Гонзаго. В парке — памятник Пушкину. Говорят, он любил бывать здесь.
В специальных тапочках, которые натянули на туфли, мы шли из одного зала в другой. Жёлтые, под слоновую кость, колонны овального зала, мраморные античные скульптуры, голубые вазы, напомнившие купола афганских мечетей, древнеегипетские барельефы, зеркальный паркет столовой — нет, это было чудо.
Вечером мы пошли в Знаменскую церковь слушать хор Воронина, древние распевы, канты. Как сказала Светлана Фёдоровна, попасть туда почти невозможно. Но не для Ганичевых.
Ансамбль состоял всего из четырёх человек: один бас, два баритона и тенор. Ещё одно чудо, которое подарили нам Ганичевы в тот день. Что-то древнее, строгое и печальное наплыло на нас; я сидел тогда оцепеневший, боясь пошевелиться и вздохнуть. Гулкие своды церкви, уносящиеся куда-то ввысь, в пространство, в вечность голоса певцов, тишина зала — разве мог я мечтать об этой нежданной награде? Нам повезло, что именно нам выпал день, который запомнился на всю жизнь.
Воронин, красивый, высокий, пел — будто читал молитву. И было непривычно, страшно и хорошо одновременно — аж до мурашек по телу.
Песню про Кудеяра-атамана я слышал давно, у себя дома, на патефоне в исполнении Шаляпина. Но что патефон по сравнению с живым голосом?
Музыка должна идти от сердца к сердцу, а не через механического посредника — радио или магнитофон, говорила со сцены ведущая, и я соглашался: да, всё должно быть именно так.