— Вот что, не в службу, а в дружбу, — когда мы уже разместили в пилотской гостинице, сказал мне Ватрушкин, — сбегай до магазина, — командир протянул мне двадцать пять рублей. — Надо обмыть твой первый полёт. Возьми коньяк, — на какое-то мгновение командир призадумался. — Две бутылки мало, три много, — Ватрушкин махнул рукой. — Вот что, бери пять. Не хватит, так останется. И сними свой парадный костюм. Лучше надень мою куртку. Увидят тебя жигаловские — подумают, что это Муслим Магомаев к ним прилетел.
Сравнение со знаменитым певцом мне польстило. Магомаев был тогда у всех на устах. И то, что командир предложил взять его куртку, своей предусмотрительностью сразило меня окончательно. Действительно могут не понять: лётчик, да ещё молоденький, затаривается спиртным. А в куртке — другое дело: и покупателям, если такие будут, понятно, что берёт коньяк бывалый летун.
— Да я вообще-то не пью, — заметил я.
— Что так? Больной? Или подлюка? — Ватрушкин как-то по-новому оглядел меня. — Пить не будешь — капитаном не станешь. Но насильно заставлять не буду. Как говорится, вольному — воля.
— Спасённому — рай, — в тон поддакнул я. — А ещё мой отец говорил: бешеному — поле, ходячему — путь.
— Лежачему — кнут, а бестолковому — хомут! — засмеялся Ватрушкин. — Тот, который на нас надевают.
— Считается не тот, который надевают, а тот, который мы надеваем на себя сами, — буркнул я.
— Уже и закукарекал, — удивлённо протянул Ватрушкин. — Тебе бы надо на филолога, а ты в лётчики! Ну что, идёшь?
— А у меня есть выбор? Конечно, иду, даже не иду, а лечу.
— Вот и ладненько! Если увидишь там папиросы «Герцеговина Флор», возьми пару пачек. В городе их днём с огнём не сыщешь, а здесь бывают — должно быть, в память о тех временах, когда в этих краях в ссылке был соратник Сталина Валериан Куйбышев.
— Здесь ещё бывал Радищев, — вспомнил я. — Который написал «Из Петербурга в Москву». И проездом — Чернышевский.
Реакция командира оказалось мгновенной.
— «Что делать?» — прищурившись, спросил себя Ватрушкин. — Вот что прикажешь делать мне? Был у меня уже такой же филолог, фамилия у него была Тимохов. Любил играть в карты и филонить. Чем это завершилось? А тем, что сам себя сослал на Колыму. Дальше было некуда. Может статься, что и тебя могут в этот самый Чикан отправить, к Анне Евстратовне. Скоро туда откроются полёты, и там наверняка потребуется человек.
В Чикан мне совсем не хотелось. Я понял, что Ватрушкина начала раздражать моя говорливость. И не мой первый полёт он хотел обмыть, а, скорее всего, снять то напряжение, которое ещё с самого утра создал ему я. Вновь перед моими глазами встал почтовый завал, и, судя по словам командира, ещё предстоял разбор, который не сулил мне ничего хорошего. Чего доброго, могут и сослать.
И я пошёл в незнакомый мне северный посёлок.
«Надо же, он даже знает, что в этих местах бывали Куйбышев и Чернышевский, — размышлял я над последними словами Ватрушкина. — Вообще-то забавный старикан. Но надо с ним ладить. Не то и вправду сошлёт в Чикан. Тогда точно — не видать левого сиденья, как своих ушей».
Удивительно состояние молодости. Как волна, накатило плохое настроение и тут же откатило. Через пару минут я уже с другим чувством посматривал на рубленые столетние деревянные дома, на сидящих на лавочках людей. Сколько событий прошло и сколько разных людей проезжало мимо этих высоких гор, обступивших Лену. Жигаловские дома спокойно смотрели на очередного залетевшего в их края летуна.
тихо про себя я стал напевать песню на стихи Есенина.
На улице было пусто и ветрено. Но натянутая почти на самые уши лётная фуражка крепко сидела на голове, а на ногах были не кандалы, а уже посеревшие от пыли тупоносые башмаки. И всё же мне было приятно идти по улице в лётной форме, ощущать на себе не какую-нибудь, а настоящую кожаную командирскую куртку. Появись я в ней на Барабе, уж точно было бы разговоров. Но до командирской куртки мне ещё пылить и пылить. А здесь даже собаки с ленцой поглядывали на мою видавшую виды брезентовую, из-под самолётных формуляров, сумку, которую Ватрушкин сунул в последний момент, чтоб скрыть цель моего похода в магазин.