17
Мы благополучно переправились через Амударью. Нам не помешали ни большевики, ни меньшевики. Прошел спокойно и второй день. Но на третий день произошло событие, которое наверняка долго не изгладится из нашей памяти.
Миновав Гузар, мы направились к Карши. Один из людей полковника Арсланбекова, Нигматуллин, уверил нас, что знает дорогу, и мы не взяли с собой проводника. Возле ущелья Шахкесен вышли к развилке дорог.
Одна вела на северо-восток, другая прямо на север. Не зная, по какой из них идти дальше, мы с самого восхода солнца и почти до вечера просидели у обочины, в надежде, что кто-нибудь попадется нам навстречу. Никто не появился. Наконец решили двинуться на север. Дорога оказалась чрезвычайно тяжелой. Крутые обрывы сменялись отвесными скалами. Только когда уже совсем стемнело, мы вышли на гладкую как ладонь равнину.
Собравшись провести здесь ночь, мы уже начали было развязывать вьюки. В это время невдалеке послышался собачий лай и во многих местах ярко загорелись огни. Очевидно, вблизи было жилье. Мы решили раскинуть бивак поближе к нему, чтобы утром двинуться дальше, точно определив, где находимся. Сноза навьючив лошадей, поехали к селению. В полной темноте подъехали к его окраине. Здесь у разведенного костра сидели десятка полтора спешившихся всадников. Они кипятили воду для чая, готовясь ужинать. Расседланные лошади паслись тут же.
Мы расположились по соседству. Начальник отряда, сгорбясь, сидел в стороне от своих нукеров с карандашом и бумагой в руках. Он и еще один высокий, худощавый мужчина делали какие-то подсчеты. Увидев нас с Ар-сланбековым, они быстро спрятали бумаги, поднялись и радушно поздоровались с нами. Начали знакомиться. Начальник отряда, по имени Али Ходжа, оказался зякетчи[53]. А худощавый молодой человек с ним рядом — его секретарем. Они подсчитывали, сколько собрали за день с местных жителей.
За чаем я спросил у Али Ходжи, какие подати платит население. Он почему-то ответил на мой вопрос не прямо, а начал жаловаться на свою профессию.
— В наше время, таксыр, лучше не быть сборщиком податей. Каждый прохожий тебя проклинает, поливает грязью вместе со всеми твоими предками, вплоть до седьмого колена.
— Почему же?
— Эх, еще спрашиваете! Очень много приходится брать с населения. Скажем, весь наш Гузарский вилайет— это одно бекство. А всего в Бухаре двадцать пять бекств. Бекства делятся на амлякдарства. После амляк-дара идет мингбаши. Он управляет делами нескольких селений. В каждом селении свой аксакал. Вот пришло повеление от самого властителя вселенной, пресветлого эмира: по Гузарскому бекству мы должны собрать два миллиона тенге[54].
— Два миллиона?
— Да.
— Это что же, много?
— Ого! Это очень много… На душу выходит в среднем по семьдесят — восемьдесят тенге. — Зякетчи махнул рукой в сторону селения, лежавшего рядом, и продолжал — Вон сколько лачуг… А всего добра, какое в них найдешь, я, ей-богу, не купил бы и за сто тенге. Но в этом селении, в переводе на деньги, мы должны собрать зерна и скота на тридцать тысяч тенге! Если не соберешь, собаки тебе не позавидуют! Вон в Карши сейчас настоящая бойня… Приехал сам его светлость кушбеги[55].
Подошло четверо стариков. Один из них, с пухлым лицом, с большим брюхом, оказался аксакалом — старейшиной селения. Он пожал мне руку и сел напротив. Остальные расположились поодаль. В скудном свете костра мне показалось, что на руках у яшули нет кожи. Потом я заметил, что и вся шея у него покрыта какими-то белыми пятнами. Но я не обратил на это никакого внимания. Я знал, что вследствие неправильного обмена у людей бывает такая болезнь и что она не опасна для окружающих.
Аксакал не скрывал своего раздражения. Еще не усевшись как следует, он сердито заговорил:
— Я, зякетчи, не могу уговорить людей. Снимите с меня аксакальство. Делайте что хотите, только оставьте меня в покое.
И без того недоброе лицо сборщика податей буквально перекосилось.
— Нет, мы тебя не оставим в покое!
— Ну, так привяжите меня к дулу пушки. Я не могу собрать с населения такую подать.
— Попробуй не собери! — Зякетчи, сам того не замечая, схватил лежавшую рядом плеть. Но тут его взгляд упал на меня, и он положил плеть. — Если ты мне скажешь: «Не могу собрать», — а я скажу амлякдару… А амлякдар — его превосходительству беку… Знаешь, чем это кончится? Всем нам на голову наденут собачью шкуру, глаза выколют. Эх ты, глупец!
Аксакал молчал. Сборщик податей повернулся ко мне и продолжал:
— Эти глупцы, таксыр, думают, что платят подати мне. Я такой же нукер. Если я вернусь, не выполнив приказа, амлякдар завтра же посадит меня в зиндан и сгноит там. А мне тоже жить хочется… У меня семья…
Один из яшули, пришедших с аксакалом, выкрикнул дрожащим голосом:
— А нам что делать? Нам жить не нужно?
Зякетчи сердито возразил:
— Кто говорит, что тебе жить не нужно? Живи… Но не забывай, что ты подданный эмира. Вовремя плати что положено!
— А чем я заплачу, если у меня ничего нет? Разве вы оставили народу хоть что-нибудь? С каждой овцы хотите по десять шкур содрать!
— Заткнись! Завтра я тебе покажу, сколько мы хотим содрать шкур. Глупец из глупцов! Кто ты такой, чтобы осуждать государство?
— Я не осуждаю государство.
— А кого же ты осуждаешь? — Дайханин ничего не ответил. Сборщик податей разошелся: — Скоты! Попробуйте-ка не выполнить… Глаза сквозь затылок выдерну!
Аксакал обратился ко мне за защитой:
— Таксыр! Вы, наверно, хорошо знаете и адат, и шариат… Есть старый обычай: подданный должен отдавать государству десятую часть урожая с поливных земель и одну шестую часть урожая с богарных[56]. А мы не можем откупиться, даже отдав половину урожая. Сверх того еще нужно платить за воду, за скот, даже за мосты… Да, да! За проезд по мосту тоже надо платить!
Тот же дайханин хриплым голосом добавил:
— Остался один воздух. Если и за него придется платить — тогда нам конец. Хоть в петлю полезай!
Сборщик податей опять разъярился:
— Я тебе покажу петлю… Скотина! Убирайся отсюда! Или я сдеру с тебя шкуру!
То ли споривший понадеялся на нашу помощь, то ли не мог больше сдержать возмущение, но он вдруг отчаянно закричал:
— Сдери! Если ты считаешь, что бог мало мучений даровал мне, — изруби!.. Убей! Брось собакам! Все равно это не жизнь!
Сборщик податей окончательно вышел из себя и крикнул своим нукерам:
— Алимджан! Что вы рты разинули… Уберите его!
Нукеры накинулись со всех сторон на дайханина, один схватил его за шиворот, другой стегнул плетью. Потащили в селение.
Улегшись, я сразу заснул как убитый и спал до рассвета. Если бы не князь, пожалуй, спал бы и дольше. Но князь прибежал откуда-то, вопя диким голосом:
— Люди! Вставайте! Вы знаете, где мы остановились? В селении прокаженных! Ступайте посмотрите… О боже!
Все мигом проснулись и, протирая глаза, сидели в каком-то оцепенении.
Князь снова завопил:
— Чего сидите? Ступайте, смотрите, где мы остановились!
Теперь, когда совсем рассвело, стало видно, что между нашей стоянкой и аулом течет глубокий арык. За арыком собралось множество народу. Женщины, мужчины, дети выстроились на том берегу. Все наши кинулись к арыку. Я тоже подошел. Князь кричал не зря. Среди теснящейся у арыка толпы не было никого, кто сохранил бы человеческий облик! Передо мной стояла толпа уродов, один другого страшнее. У того не было половины носа, у другого сморщенное, словно обожженное огнем, ухо. Еще у одного вылезли брови и все лицо покрывали белые пятна… У иных вовсе не было пальцев на руках, только бесформенные култышки. Это было невыразимо жуткое зрелище! Чтобы поверить, что такое возможно, надо было видеть это собственными глазами. Много стран я обошел, но такого человеческого страдания еще нигде не встречал.
Полковнику Арсланбекову уже приходилось видеть поселки прокаженных. Поэтому на его лице не было заметно особого волнения. Я взял его под руку и, отведя назад, спросил: