— В такой вечер, — говорит Мюклебуст, — в такой вечер приятно распустить паруса над Северным морем, правда? Нет, я хочу сказать, что мы можем дойти до устья фьорда и обратно. — В обе стороны у нас будет боковой ветер.
— Я вижу, — говорит Тюгесен, явно объятый истерическим страхом, — ты хочешь отправиться в далекий путь. Но если мы налетим на шхеру и потерпим кораблекрушение? — Голос его становится все слабее, все выше: — Или простудимся и схватим насморк?
— Теперь поднимаем якорь, — серьезно произносит Мюклебуст. Он встает с долгим вздохом облегчения и спокойной решимости.
Немного погодя шхуна направляется к устью фьорда. С батареи на мысу раздаются приветственные возгласы: «Прощай, викинг! Привет Ямайке! Good luck!»[28] Оба мореплавателя грустно отвечают на приветствия, избегая улыбаться или смотреть друг на друга.
Во фьорде попутный ветер крепчает. Шхуна становится осторожной и навостряет уши, подобно собаке, чующей сенсацию. Они проходят мимо корвета, который идет им навстречу, и снова нм кричат и машут.
— Что они говорят? — спрашивает Тюгесен. — Что замечено в четырех морских милях от берега, Мюкле?
— Plaice[29], — отвечает Мюклебуст. — Камбала. В четырех морских милях к юго-востоку от устья фьорда.
— Держитесь левого борта, сэр! — кричат им. — Закат вот-вот взорвется!
Мюклебуст, стоящий за рулем, опускает голову, отворачивается и погружается в свои мысли. Тюгесен выпивает в одиночку. Он знает, что Мюкле не выносит вида молодых матросов, ему от этого становится грустно.
Его нужно развлечь, этого Саула.
Подождав, пока выпитый шнапс немного уляжется, Тюгесен берет гитару и начинает петь тихо и задушевно:
— Ты молодец, Тюге! — говорит Мюклебуст. — Еще! Это твое собственное произведение?
— Нет, это выдержки из полного собрания сочинений Ибсена, слегка обработанные Георгом Брандесом.
Тюгесен продолжает:
— Еще! — требует Мюклебуст.
— Но я не могу вот так сразу вспомнить все целиком, — отвечает Тюгесен. — Потом они поженились, он стал лордом и в конце концов адмиралом, этот старый орел. И напоследок мы видим, как он ужасно долго целует леди, крупным планом с увеличением в восемьдесят восемь раз.
— Это, конечно, по-современному, — говорит Мюклебуст, — ни капли романтики.
— Да, это в стиле функционализма, — подтверждает Тюгесен.
— Эпоха Виктории… во многих отношениях была неприятной, — говорит Мюклебуст, глядя в море. — Но зато она не была злой.
— Сам ты тоже, бывает, злишься, — говорит Тюгесен.
— Только на бурную погоду, — сказал Мюклебуст. — Но пой, Тюге, пой, пожалуйста! Спой что-нибудь старинное, изъеденное молью, а?
Они приближались к устью фьорда. Дул по-прежнему мягкий и дружелюбный бриз. Море было как пол в погребе, где разлито красное вино. На западе догорающей сигарой тлело солнце. А на юго-востоке уже скользила луна. Так знакомо, по-домашнему светил этот старый, испытанный ночной фонарь, от которого веяло грустным ароматом свежих простынь, мыла, вечерней молитвы.