Больше их катер в десантах не участвовал. Хотя Иван разговаривал с матросами с других катеров, участвовавшими в высадках в район Камыш-Буруна. Там уже больше пришлось высаживать красноармейцев на голый берег – а берег кое-где оказался не просто голый, а еще и предательский. Перед основным, так сказать, берегом море намыло косу, которую называют баром. Катер смело идет вперед по самое не могу и втыкается носом в отмель, ну, скажем, в пяти метрах от берега и на глубине чуть поболее метра. Все, дальше ему уже нельзя. Десант геройски прыгает в воду. Слово «геройски» не шутка, а правда. Попробуйте прыгнуть по грудь или по шею в декабрьскую воду и, преодолевая холод, страх и течение, идти вперед. Десантник выбрался на берег – вроде все, теперь вперед, за Родину, за Сталина! А это еще не берег, это бар, та самая песчаная, намытая морем коса шириной всего в несколько метров. А дело происходит ночью. Еще несколько шагов вперед, и боец ухает с бара в холодную воду глубиной полтора метра, а то и больше. Такая вот ловушка природы. Если не утонет, сердце не зашкалит от ледяного купания, то он перебредет или переплывет еще сколько-то метров воды и выберется на берег уже окончательно. Теперь можно воевать, но мокрому и на декабрьском ветру и холоде. Бррр, вот незадачливое место. А где ж эта ловушка? Где-то между Эльтигеном и Камыш-Буруном.
И других рассказов от сопалатников много было, всем ведь есть что вспомнить. Как на той вот батарее 31-А горели от обстрела деревянные основания орудий. Временное основание (ибо постоянное, из бетона, осталось далеко, на берегу) сделано было из скрепленных вместе старых шпал, пропитанных каким-то креозотом или чем-то вроде того. А при обстреле туда, видно, попал осколок, и древесина затлела. Так вот на орудии и горят, и огонь тушат, и стреляют из дыма и костра. Помалкивали про свои подвиги мы с Сеней. Я – понятно отчего, а Сеня считал, что героического в работе телефониста ничего нет. Нужного и опасного – сколько угодно, а вот героического – нисколько… Вот так.
Я вообще про себя рассказывал мало, ссылаясь на пострадавшие после контузии мозги. Мол, тут не только нечего рассказать, ибо память как сито стала, но и есть опасность, что подойдет ко мне девушка и скажет: чего это я домой носа не кажу, женился и не показываюсь. А что я скажу, может, и было такое, но вернулся с того берега бухты и ни шиша не помню. Придется-таки жить с ней, раз она говорит, что да, а я не помню, что нет. Ребята на эту мою шутку посмеялись и пошутили. Но Николай не поверил, что так может быть. Я ему и ответил, что хочешь верь, хочешь не верь, а я совсем не помню, как у моей стотридцатки замок открывается. Вот сколько раз я это делал, а сейчас спроси – не скажу, как. Как винтовку разбирать или Дегтярев – это пожалуйста. Николай подумал и сказал, что делу помочь можно. Поставить тебя к замку, и там сама рука вспомнит, куда что тянуть, куда и как поворачивать. Его отец, служивший комендором на броненосце «Слава», этого не забыл даже через двадцать лет. Когда Коля сам взялся за рукоятку затвора пушки Канэ, то убедился, что отец все правильно рассказывал.
Я вздохнул и сказал, что замковые могут понадобиться, но чувствую я, что больше будет нужда в стрелках и пулеметчиках. Немцев под Новороссийском остановили, вот они перегруппируются и снова ударят, только, наверное, дальше пойдут на Туапсе или на Сухуми. По этому поводу у стратегов нашей палаты вышел вялый спор, куда именно немцы двинут в следующий раз, вскоре прерванный визитом медсестры. После уколов активность сохранил только Сеня, а сам с собой он уже не спорил.