– Ну, тогда давай и пищаль.
Вскоре упряжка помчалась по мангазейской дороге. Аверьян, вернувшись в избу, освободил руки Тосане.
– Я тебя понял верно, ты не обиделся?
– Верно понял. Я показал, чтобы руки мне связать. Не хочу, чтобы Лаврушка мне враг был… Вы уйдете домой, а я останусь.
Гурий хотел спросить об Еване, как она живет, здорова ли, чем занимается. Неужели она не передавала с Тосаной ему привета? Тосана словно догадался, о чем думает парень, похлопал его по плечу:
– Еване привет передавала.
– Спасибо, – отозвался Гурий. – Ей тоже передай привет. И вот – подарок.
Он вынул из кармана стеклянные бусы, которые выпросил у отца еще в Мангазее, надеясь на них что-нибудь выменять в торговом ряду. Но не выменял, хранил и теперь решил подарить девушке.
Тосана некоторое время сидел молча, перебирал бусы коричневыми сухощавыми пальцами, потом сказал:
– Еване – сирота. Мать-отец у нее утонули. Хорошая девушка. Мне племянница будет. Обижать ее нельзя…
– Разве я ее обидел? – удивился Гурий.
– Нет, ты хороший парень. Думаю, и дальше будешь хороший. Я твой лук видел. Не понравился он мне. Принеси, и я покажу, как правильно лук делать.
Гурий принес лук и стрелы. Тосана потрогал тетиву, примерил стрелу и покачал головой:
– Шибко плохой лук. Из такого кошку бить только…
– А я белку стрелял, – сказал Гурий.
– Мимо?
– Бывало, что и мимо летела стрела, – признался парень.
– Давай смотри, как делать хороший лук, – Тосана, мешая родные слова с русскими, принялся объяснять молодому охотнику, как выбирать материал для лука, как и из чего делать тетиву, выстругивать стрелы. Для какого зверя какие нужны наконечники.
Олени неслись быстро, и за какой-нибудь час Никифор отмахал почти половину пути. Как заправский ясовейnote 38, он сидел на нартах с левой стороны, крепко держал вожжу от передового оленя-быка, а в другой руке – хорей, шест, которым погоняют оленей. Лаврушка молча горбился в задке. Но чем ближе подъезжали к городу, тем он становился беспокойнее. Наконец подал голос:
– Што за корысть тебе меня везти к воеводе?
Никифор молчал.
– Награды не получишь. А мои дружки вам за меня отомстят!
На Никифора и это не подействовало.
– Пожгут зимовье и коч ваш пожгут. Смолевый, хорошо гореть будет.
Холмогорец невозмутимо дергал вожжу и взмахивал хореем.
– Вы по весне уйдете, а я останусь. Мне тут жить. Жонка у меня, хозяйство. Воевода плетьми измочалит, в железа закует, в Тобольск отправит в воровской приказ. А за што? Вам-то ведь я зла не сделал! Хватит и того, што ты избил меня. За науку спасибо… – Лаврушка помолчал. – Пожалел бы…
Наконец Никифор отозвался:
– Отпусти тя – завтра же со своей шайкой налетишь! Как воронье нападете! Знаем таких. Не-е-ет, воеводе сдать – надежнее. Будут пытать тя… Друзей своих выдашь…
– Так им и выдал! – зло огрызнулся Лаврушка. – Слушай, холмогорец, отпусти, Христа ради. Ко мне заедем – угощу на славу. С собой бочонок вина дам. Вот те крест!
– Мы в походе в чужедальних местах не пьем. Вино нам ни к чему.
– Ну тогда денег. Сколь есть – все отдам!
– На што нам воровские деньги?
– Ну чего, чего тебе надобно? Экой ты непокладистый! Неужто вы все такие, двинские?
– Все. Отпущу тебя – как перед товарищами ответ держать буду?
– Скажи – я упросил, – у Лаврушки появилась надежда. – Ни разу ваше зимовье не потревожу! Вот те крест, святая икона! Зарок даю.
– Других будешь грабить. Не утерпишь.
– Не буду. Стану охотой жить, по зимовьям боле не пойду ночами…
– Днями будешь ходить?
– Тьфу! Неужто не веришь? Отпусти – в ноги поклонюсь.
Никифор остановил упряжку, обернулся к Лаврушке, посмотрел ему в глаза испытующе, поиграл желваками, вздохнул:
– Ладно. Жаль мне тебя. Иди с богом. Только помни: придешь к нам с воровством али с местью – не сносить тебе головы. Двинской народ добрый до поры до времени. Разозлишь его – берегись! У тя изба тоже не каменная. Запластаетnote 39 – будь здоров!
– Спаси тя Христос. Век буду помнить, – лепетал Лаврушка.
Никифор, вынув нож, перерезал веревку у рук, а ту, которой были связаны ноги, по-хозяйски смотал и спрятал.
– Иди да помни!
– Помню, холмогорец! Век не забуду твою доброту, – в голосе Лаврушки была неподдельная искренность. Он даже прослезился на радостях. – Прощевай!
– Прощай. Тут недалеко. Сам добежишь. А я в обрат. Самоед оленей ждет.
Лаврушка долго махал Никифору вслед, а когда тот отъехал на порядочное расстояние, вспомнил о побоях, в сердцах сплюнул и погрозил в сторону упряжки кулаком.
Вернувшись в зимовье, Никифор вошел в избу. На скуластом смуглом лице
– выражение растерянности. Он хмуро снял шапку и хлопнул ею о пол:
– Судите меня, братцы! Отпустил я этого лиходея.
Аверьян насупился.
– Пожалел?
– Пожалел. Но не в жалости одной дело…
– Ну, говори, в чем дело?
– Мы тут одни в чужом месте. А ну, как дружки его будут мстить? Пожгут и зимовье и коч – на чем домой пойдем? Разве будешь все время караулить на улице? Да и напасть могут большой шайкой. Нам не осилить… Вот и отпустил. Он клялся-божился зла нам не чинить…
Аверьян подумал и смягчился.
– В этом, пожалуй, есть резон. Мы хоть и не робкого десятка, а все же… Места чужедальние, друзей у нас нету, а недругов полно. Может, так и лучше. Шут с ним. Не кручинься, Никифор.
Тосана заявил о себе:
– Говоришь, друзей нет? А я кто вам? Разве не друг? Отпустил Лаврушку
– не жалей. Я еще с ним поговорю. Меня он послушает. У нас с ним торговые дела. Ему без меня не обойтись.
– Ну ладно. За дружбу твою, Тосана, спасибо, – Аверьян крепко пожал руку ненцу.
Потом Аверьян стал расспрашивать Тосану, нельзя ли у местных охотников купить меха на деньги либо в обмен на товары. Тосана ответил:
– Ясак пока не собирали – нельзя… Но если подумать, может, и можно. Давай я подумаю, через три дня тебе ответ дам. Кое-кого, может, повидаю.
Когда Тосана собрался домой, Аверьян подарил ему новый запасный топор. В благодарность за спасение сына.
Гурий все думал об Еване: стал бы на лыжи и помчался к ней в чум.
Сутки за сутками, недели за неделями прятала полярная ночь в свой волшебный, окованный серебром чистого инея сундук быстро идущее время. И чем больше прятала, тем ближе становился ее конец: дни посветлели. Там, за лесами, за увалами, за реками и озерами, солнце все ближе подвигалось к горизонту. В начале февраля оно, освободившись от ледяных пут, победно засверкает над лесом, и начнется бессменный полярный день. Наступит царство белых ночей.
А пока еще лютуют морозы, и в ясную погоду в небе по-прежнему стоит, будто дежурный стрелец в дозоре, круглоликая ясная луна.
Посреди чума на железном листе жарко горит очаг, подвешенное к шестам, вялится мясо. Час поздний. Старая Санэ завернулась в оленьи шкуры и уснула. Тосана бодрствует перед очагом, смотрит завороженно на уголья, подернутые серым пеплом. Его рубаха из тонкой замши кажется красной, лицо – тоже. В руках у него острый нож и кусок дерева. Тосана мастерит себе новые ножны – старые поизносились. Изготовив ножны из дерева, ненцы оправляют их полосками из латуни и привязывают на цепочку моржовый зуб – амулет-украшение. У Тосаны до амулета еще дело не дошло. Он только обстругивает заготовку и старательно шлифует ее.
Еване при свете очага шьет себе саву – меховую шапочку. Сава почти готова. Спереди по краю она обшита пушистым собольком. Еване старательно привязывает на тонкие кожаные ремешки к той части савы, которая опустится на плечи и за спину, бронзовые кольца, медные пластинки овальной, ромбовидной, прямоугольной формы. Девушка шьет праздничную саву.
Гурий, полулежа на оленьей шкуре, молча наблюдает за ней.
Аверьян завернулся с головой в меховое одеяло и спит богатырским сном. Завтра они с Тосаной поедут в ненецкое стойбище, в тундру, менять товары холмогорцев на меха. Тосана уже побывал у знакомых оленеводов и охотников, те пожелали видеть «русского купца из Холмогор» и, быть может, приобрести то, что им надо.