– Хлебом-солью, – с усмешкой отозвался стрелец. – Живу, хлеб жую, квасом запиваю, николи не унываю, молодицу, коль свободен от службы, обнимаю, тебя, Тосану, не забываю. Не забывай и ты меня. – Он наклонился, тихонько спросил:
– Мне чего привез?
Тосана тоже шепотом, в ухо Лаврушке:
– Порох-свинец есть?
– Сговоримся. Заходи после полудни. Мою избу, чай, помнишь?
– Помню. Как не помнить! Шибко помню.
Лаврушка отошел в сторону, замер на крыльце, вид на себя напустил недоступный, строгий:
– Проходи, проходи! – крикнул он Тосане, приметив на улице стрелецкого десятника.
Тосана мельком глянул на щегольской кафтан Лаврушки с малиновыми нашивками на груди, на кривую саблю в ножнах, на высокие начищенные сапоги и толкнул от себя тяжелую дверь.
В полутемной ясачной избе над прилавком сытый, лоснящийся от избытка здоровья, массивной глыбой возвышался приказной целовальник. Справа от него за конторкой скучал курносый подьячий с серым неброским лицом и унылыми бесцветными глазами, с гусиным пером за ухом. Всюду: на полках, на вешалах
– шкурки белых и голубых песцов, соболей, лисиц, связки беличьих, горностаевых, куньих шкурок. Под самым потолком – два узких продолговатых окна, забранных коваными решетками с острыми зазубринами. Прилавок обтянут зеленым сукном, кое-где засаленным, прохудившимся. Целовальник молча протянул волосатую лапищу. Тосана подал ему туго набитый мешок и стал зорко следить за каждым движением царева слуги.
Тот привычно и быстро разложил шкурки на прилавке, стал их пересчитывать. Из всего богатства Тосаны, добытого в трудах нелегких, выбрал десятка полтора шкурок получше с густым и мягким подшерстком – соболиных, песцовых, беличьих и куньих, и, отложив их в сторону, все остальное сгреб в кучу и вернул ненцу.
Тосана стал складывать шкурки в мешок, а подьячий принялся записывать в книгу, что подъясачный самоед по имени Тосана такого-то месяца, дня, года сдал в казну десятину с привезенной для продажи пушной рухляди; после выдал ненцу знак о том – грамотку. Тосана, наморщив лоб, спрятал грамотку за пазуху, облегченно вздохнул, взял изрядно потощавший мешок и, поклонившись, вышел.
Придя к торговым рядам, что располагались у южной стены мангазейского кремля, Тосана не сразу стал продавать свою пушнину, а прежде потолкался возле прилавков, присматриваясь да прицениваясь к товарам, что предлагали приказчики. Лавки ломились от хлебных запасов, привезенных купцами из Тобольска на больших кочах. Крупа ячневая и овсяная, мука, соль, ситцы, разноцветные сукна, шорные товары, сапоги и женские башмаки; изделия медников – луженые котлы, ковши, братыни, медные украшения – браслеты; перстеньки из серебра и золота с дешевыми и дорогими камнями, поделки из латуни, бронзы, красной меди; кованые гвозди и наконечники для стрел; ружейные замки; дорогие боярские беличьи охабни, а для простого народа – шубы, сарафаны, полотняные рубахи – все было тут. Глаза у Тосаны разбегались от изобилия товаров. Пестрое и богатое зрелище. Со всего посада, со всех кочевий и лесных заимок приходили сюда русские, ненцы, остяки.
Низенькую фигурку Тосаны в меховой малице, тобокахnote 8, схваченных под коленями ремешками, с ножом в деревянных ножнах на поясе и большим засаленным мешком за спиной видели то тут, то там.
Своих олешков с нартами Тосана пригнал поближе к базару. Еване послушно сидела на нартах со спокойным непроницаемым видом, не обращая внимания на шутки и приставания молодых мангазейцев. Только черные раскосые глаза ее беспокойно бегали, подозрительно осматривая разномастную толпу.
Стуча высокими наборными каблуками козловых сапог, рослый, в кафтане тонкого сукна и собольей шапке прошел по дощатым мосткам воевода в сопровождении двух стрельцов к аманатскойnote 9 избе. Вид у воеводы был озабоченный и угрюмый. То ли плохо выспался, то ли случились какие-либо неприятности. Впрочем, народ не обратил на него особого внимания. У каждого свои дела.
Тосана боялся воеводы. У него, как у многих старых ненцев, был суеверный страх перед власть имущими. От них всегда можно ждать неприятностей, и поэтому Тосана поспешил скрыться за спинами покупателей.
Меха ненцы продавали в обмен на товары. Деньги были в ходу только у русских промышленников и купцов. Ненцам в тайге деньги были ни к чему, а требовалось все необходимое для жизни и обихода. Покупая товары, Тосана сносил их к нартам, складывал в мешки и наказывал Еване стеречь добро пуще глаза. Еване сидела на мешках, опасаясь, как бы кто-нибудь их не выдернул из-под нее и не утащил. Но никто не подходил к упряжке, потому что таких нарт было немало. Прохожие, однако, обращали внимание на девушку, одетую нарядно, по-праздничному. Необычная, броская красота Еване вызывала зависть разряженных в пух и прах посадских женок. Они дивовались:
– Ишь, какая кукла сидит!
– Крашенкаnote 10, даром что язычница!
Запасшись всем необходимым, Тосана крепко увязал на нартах ремнями товар и поехал в свой чум. Олешкам было тяжеловато тащить воз, и Еване и Тосана то и дело соскакивали с нарт.
После полудня Тосана, дав роздых своим оленям, снова помчался в Мангазею, теперь уже на посад, к избе стрельца Лаврушки. С собой он взял соболиные шкурки, чтобы выменять огневой припас. Порох и дробь стоили дорого.
Олешки быстро бежали по влажной от близкого болота замшелой тропке. В лесу они вытягивались гуськом, почти не сбавляя бега. Они быстро крутили головами, чтобы не задеть рогами за сучья. Тосана то и дело подбирал ноги, боясь повредить их о древесные стволы. Вырвавшись на голое место, олени опять рассыпались – вожак слева, пристяжные справа. Из-под оленьих широких копыт летели ошметки грязи и клочья мха. Тосана только покрикивал:
– Эге-е-ей!
И взмахивал тонким шестом – хореем.
Во времена пращуров, когда люди занимались охотой лишь для того, чтобы иметь пищу, обувь и одежду, мягкая, рассыпающая искры, выделанная шкурка соболя порой ценилась дешевле собачьего меха. Жители Уссурийского края до прихода русских не отлавливали соболей, а брали только ту добычу, что случайно попадалась в ловушки. Из собольих мехов шили шапки, рукавицы, подбивали ими для лучшего скольжения по снегу подошвы лыж.
Русский путешественник, открыватель новых земель С. П. Крашенинников, исследовав Камчатку, писал, что соболей там водилось очень много. «Один промышленник мог изловить их без дальнего труда до семидесяти и осьмидесяти в год, и то не для употребления кож их, ибо оные считались хуже собачьих, но более для мяса, которое употребляли в пищу».
Камчадалы, не зная роскоши и изысканности в одеждах, снисходительно посмеивались, видя, что русские променивают ножик на восемь, а топор на восемнадцать собольих шкурок. Великой ценностью для первобытных жителей Камчатки были изделия из железа.
Однако спрос пришлых людей – купцов и путешественников на соболей возрастал. Кто только ни приходил по бездорожью, рискуя жизнью, в девственные сибирские леса за пушными богатствами: волжские булгары, китайские и маньчжурские торговцы, могущественные в пору своих завоеваний татаро-монголы. Соболиный мех высоко ценился и издревле был меновым товаром и на Руси. Во времена татаро-монгольского ига московские князья платили соболиными мехами дань всемогущим завоевателям, пока Иван Калита не откупился от хана окончательно. Позднее Посольский приказ Московского государства, отправляя послов за границу, снабжал их мехами, ценившимися не меньше золота, для подарков иноземным правителям, для неизбежных при любой дипломатии предвиденных и непредвиденных расходов. Сибирский соболек шел на подбивку парадных одежд восточных эмиров, беков и ханов, западноевропейских маркизов, графов и герцогов. В прохладе старинных замков пушистые меха грели плечи королевских особ. Соболья подкладка, охабня, была первым признаком богатства московских бояр. Соболиный мех украшал шапку Мономаха.
Note9
Аманатская изба – помещение, где русские власти вели переговоры с местными туземными старшинами и содержали заложников.