"А по существу?" - сверкнула своими глазами, которые так нравились Рычалову, Роза.
"По существу" я, разумеется, возражал. Я сказал, что из уважения к идейным анархистам никак не могу всерьез обсуждать этот, по меньшей мере, легкомысленный проект.
"А тебе известно, что в Брянске анархисты освободили всех уголовных заключенных?" - перешла в наступление Роза.
"Известно. Теперь там обыватели боятся выходить на улицу".
Пол-Кропоткина, который с самого начала не ожидал от меня ничего хорошего, с горьким удовлетворением кивнул головой. Но Роза была явно разочарована.
"Это окончательно?" - со свойственным ей темпераментом спросила она.
"Увы! - вздохнул я и галантно добавил: - При всей симпатии к тебе ничем не могу быть полезным".
Так мы и расстались...
Слушая меня, Рычалов тихо посмеивался, а когда я закончил, спросил:
- Чего ж ты мне об этом не рассказывал?
- Потому что у тебя такие сообщения расписанием дня не предусмотрены.
- Это верно, - согласился он и встал из-за стола. - Каждый день в это время будешь мне сообщать о ходе расследования.
Кажется, у него в запасе осталось еще несколько секунд. Во всяком случае, он пожелал мне успехов и посоветовал перекусить в буфете Совдепа ("Ты обязательно что-то должен был не успеть. Наверное, не пообедал, а?").
II
Сухов позвонил мне по телефону в Совет милиции как раз в тот момент, когда я пытался убедить уполномоченного профсоюза милиционеров, что его требования о введении восьмичасового рабочего дня в повышении зарплаты работникам милиции, по меньшей мере, несвоевременны.
- Имеются новости, товарищ Косачевский! - выпалил Сухов, и по его тону я понял, что новости, о которых он хочет мне сообщить, заслуживают внимания.
Оказалось, что при облаве на Сухаревке задержан некий барыга, то есть скупщик краденого, у которого обнаружены драгоценные камни, имеющие сходство с похищенными в патриаршей ризнице. Барыга, правда, отказывается сказать, где и у кого он их купил. Но барыгу допрашивает Волжанин, а в успехе Волжанина Сухов не сомневается. Не сомневался он и в том, что среда изъятых драгоценностей - бриллианты "Слеза богородицы" и "Иоанн Златоуст".
- Я тут целый час с лупой возился, - ломким юношеским баском говорил он. - Все точно.
- Что точно?
- Грани.
- Какие грани?
- Обыкновенные, товарищ Косачевский, какие положены. Помните протокол опроса Кербеля?
- Вы что, грани пересчитывали?
- А как же, - подтвердил Павел. - Дважды пересчитал. И жемчужина тут. Здоровая такая, с грецкий орех...
- Значит, договорились? - настырно спросил меня профсоюзник, как только я повесил на рычаг телефонную трубку и дал отбой. Этот въедливый парень, один из организаторов забастовки милиционеров в эпоху Временного правительства, не привык уходить с пустыми руками.
Я приказал дежурному по Совету милиции вызвать автомобиль.
- О чем договорились?
- Об удовлетворении демократических требований милицейских масс.
- Об этом - да, договорились. Как только "милицейские массы" ликвидируют банды Котова, Кошелькова, Мишки Чумы, Сабана, Козули, Девятку смерти и попрыгунчиков, все требования будут удовлетворены.
Он вскочил со стула:
- Издеваетесь? Теперь не керенщина!
- Вот именно не керенщина, - подтвердил я. - Церемониться с саботажниками и демагогами по будем. В случае попытки организовать забастовку хотя бы в одном из комиссариатов Москвы будете немедленно арестованы и отправлены в революционный трибунал. Вам все ясно?
Он не ответил, но мне почему-то показалось, что теперь ему все ясно. Это впечатление у меня еще более укрепилось, когда он молча и почтительно проводил меня до автомобиля.
В дежурке уголовного розыска было серо от табачного дыма. Беспрерывно звонили телефоны: "час убийств" уже наступил...
За широким деревянным барьером теснились задержанные во время очередной облавы. Ругались, плакали, били вшей. Кто-то, аккомпанируя себе на расческе, пытался петь. В задних рядах резались в карты. Пожилой милиционер в расстегнутом на груди френче, вытирая платком мокрые от пота щеки, напрасно пытался навести порядок.
- Граждане временно изъятые, - монотонно повторял он, - па-апрашу не гоношиться! Вы в милиции, а не на балу, граждане временно изъятые!
Но "временно изъятые граждане" не обращали на его призывы никакого внимания.
В углу, там, где двое красногвардейцев из боевой дружины уголовного розыска разбирали станковый пулемет, я заметил Сухова.
- Я вас уже давно жду, товарищ Косачевский, - сказал он и улыбнулся. Улыбка у него была хорошая - широкая, добрая. Улыбались не только губы, но и глаза, и розовеющие при улыбке щеки. Я так никогда не умел улыбаться. А жаль: улыбка человека - память о его детстве. Но о своем детстве я вспоминать не любил, разве что об архимандрите Димитрии. Впрочем, тогда он еще не был архимандритом...
- Эти что, с Сухаревки?
- Нет, тех уже просеяли. Это со Смоленского, только привезли.
- Как там дела у Волжанина?
- Не шибко... - немного замявшись, сказал Павел, и я понял, что "сухаревский орешек" оказался тверже, чем они оба предполагали.
Когда мы вошли в его кабинет, Сухов достал из железного ящика засаленный мешочек, развязал стягивающую его тесемку и высыпал на стол содержимое.
В плохо освещенной комнате на грязном сукне стола самоцветы не производили впечатления: стекляшки стекляшками.
Не поражал воображения и знаменитый "Иоанн Златоуст", которому Кербель посвятил свои стихи в прозе, названные Суховым протоколом опроса. Откатившийся под тень стаканчика с карандашами, как раз в то место, где на сукне темнело большое чернильное пятно, красный бриллиант выглядел жалко и сиротливо.
- "Иоанн Златоуст"? Гм... - с сомнением сказал я и ткнул кончиком карандаша в камень. Павлу, видимо, не понравилось мое фамильярное отношение к бриллианту, и он осторожно отобрал у меня карандаш.
- А почему вы, собственно, решили, что это "Иоанн Златоуст"?
- Ну как же, товарищ Косачевский... Я дважды все грани пересчитывал.
- Грани гранями, а...