— Так позови его.
Ян открыл дверь: верный слуга действительно ожидал за порогом.
— Войдите, Краке, и запомните хорошенько, что вам скажет мой брат.
— О нет, Ян, словесного распоряжения недостаточно; к несчастью, мне необходимо написать его.
— Почему же?
— Потому что ван Барле никому не отдаст и не сожжет пакета без моего точного приказа.
— Но сможешь ли ты, дорогой друг, писать? — спросил Ян. — Ведь твои бедные руки, опаленные и изувеченные…
— О, были бы только перо и чернила!
— Вот, по крайней мере, карандаш.
— Нет ли у тебя бумаги? Мне ничего не оставили.
— Вот Библия, оторви первую страницу.
— Хорошо.
— Но твой почерк сейчас будет неразборчив.
— Пустяки, — сказал Корнелий, взглянув на брата, — эти пальцы, вынесшие огонь палача, и эта воля, победившая боль, объединятся в одном общем усилии, и не бойся, брат, строчки будут безукоризненно ровные.
И действительно, Корнелий взял карандаш и стал писать.
Тогда стало заметно, как от давления израненных пальцев на карандаш на повязке показалась кровь.
На висках великого пенсионария выступил пот. Корнелий писал:
«Дорогой крестник!
Сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его, не рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе неизвестным. Тайны такого рода, какие заключены в нем, убивают его хранителей. Сожги его, и ты спасешь Яна и Корнелия.
Прощай и люби меня.
Корнелий де Витт.
20 августа 1672 года».
Ян со слезами на глазах вытер с бумаги каплю благородной крови, просочившуюся через повязку, и с последними напутствиями передал письмо Краке. Затем он вернулся к Корнелию, который от испытанных страданий еще больше побледнел и, казалось, был близок к обмороку.
— Теперь, — сказал он, — когда до нас донесется свист старой боцманской дудки Краке, это будет означать, что наш храбрый слуга выбрался из толпы. Тогда и мы тронемся в путь.
Не прошло и пяти минут, как продолжительный и сильный свист, словно это было на корабле, своими раскатами прорезал вершины черных вязов и заглушил вопли толпы у Бейтенгофа.
В знак благодарности Ян простер руки к небу.
— Теперь, — сказал он, — двинемся в путь, Корнелий…
III
ВОСПИТАННИК ЯНА ДЕ ВИТТА
В то время как все более и более неистовые крики собравшейся у Бейтенгофа толпы заставили Яна де Витта торопить отъезд Корнелия, — в это самое время, как мы уже упоминали, депутация от горожан направилась в ратушу, чтобы выразить требование отозвать кавалерийский отряд Тилли.
От Бейтенгофа до Хогстрета совсем недалеко. В толпе можно было заметить незнакомца: он уже давно с любопытством следил за подробностями разыгравшейся сцены. Вместе с делегацией — или, вернее, за ней — он направился к городской ратуше, чтобы поскорее узнать, что там произойдет.
Это был молодой человек, не старше двадцати двух — двадцати трех лет, не отличавшийся, судя по внешнему виду, большой силой. Он старался скрыть свое бледное длинное лицо под тонким платком из фрисландского полотна, которым беспрестанно вытирал покрытый потом лоб и пылающие губы. По всей вероятности, у него были веские основания не желать, чтобы его узнали.
У него был зоркий, словно у хищной птицы, взгляд, длинный орлиный нос, тонкий прямой рот, походивший на открытые края раны. Если бы Лафатер жил в ту эпоху, этот человек мог бы служить ему прекрасным объектом для его физиогномических наблюдений, которые с самого начала привели бы к неблагоприятным для этого объекта выводам.
«Какая разница существует между внешностью завоевателя и морского разбойника?» — спрашивали древние. И отвечали: «Та же разница, что между орлом и стервятником».
У одного — уверенность, у другого — волнение.
Мертвенно-бледное лицо, хрупкое болезненное сложение, беспокойная походка человека, следовавшего от Бейтенгофа к Хогстрету за злобной толпой, могли быть признаками, характерными или для подозрительного хозяина, или для встревоженного вора. И полицейский, конечно, увидел бы в нем второго: так старательно человек, интересующий нас в данный миг, пытался скрыть свое лицо.
К тому же он был одет очень просто и, по-видимому, не имел при себе никакого оружия. Его худая, но довольно жилистая рука с сухими, но белыми, тонкими, аристократическими пальцами опиралась на плечо офицера, который, до той минуты как его спутник пошел за толпой, увлекая его за собой, стоял, держась за эфес шпаги, и с вполне понятным интересом следил за происходившими событиями.
Дойдя до площади Хогстрета, человек с бледным лицом спрятался вместе со своим товарищем за какой-то распахнутой ставней и устремил свой взор на балкон ратуши.
В ответ на неистовые крики толпы окно ратуши распахнулось и на балкон вышел человек, чтобы поговорить с народом.
— Кто это вышел на балкон? — спросил офицера молодой человек, взглядом указывая на оратора, казавшегося очень взволнованным и скорее державшегося за перила, чем опиравшегося на них.
— Это депутат Бовельт, — ответил офицер.
— Что за человек этот депутат Бовельт? Знаете вы его?
— Порядочный человек, как мне кажется, монсеньер.
При этой характеристике Бовельта, данной офицером, молодой человек сделал движение, в котором выразилось и странное разочарование, и явная досада. Офицер заметил это и поспешил добавить:
— По крайней мере, так говорят, монсеньер. Что касается меня, то я этого утверждать не могу, так как лично не знаю господина Бовельта.
— Порядочный человек, — повторил тот, кого называли монсеньером, — но что вы хотите этим сказать? Честный? Смелый?
— О, пусть монсеньер извинит меня, но я не осмелился бы дать точную характеристику этого лица, ибо повторяю вашему высочеству, я знаю его только по наружности.
— Впрочем, — сказал молодой человек, — подождем и тогда увидим.
Офицер наклонил голову в знак согласия и замолчал.
— Если этот Бовельт — порядочный человек, — продолжал принц, — то он не особенно благосклонно примет требование этих одержимых.
Нервное подергивание руки принца, помимо его воли судорожно вздрагивавшей на плече спутника, подобно движениям пальцев музыканта по клавишам, выдавало жгучее нетерпение, и порою, а особенно в настоящее время, он плохо скрывал его под ледяным и мрачным выражением лица.
Послышался голос предводителя делегации горожан, требовавшего от депутата, чтобы тот сказал, где находятся другие депутаты, его коллеги.
— Господа, — отвечал им г-н Бовельт, — я говорю вам, что в данную минуту я здесь один с господином Аспереном и ничего не могу решать на свой страх и риск.
— Приказ! Приказ! — раздались тысячи голосов.
Бовельт пытался говорить, но его слов не было слышно, и можно было видеть только быстрые, отчаянные движения его рук.
Убедившись, однако, что он не может заставить толпу слушать его, Бовельт повернулся к открытому окну и позвал г-на Асперена.
Господин Асперен также вышел на балкон. Его встретили еще более бурными криками, чем г-на Бовельта за десять минут до того.
Он также пытался говорить с толпой, но, вместо того чтобы слушать увещания г-на Асперена, толпа предпочла прорваться сквозь правительственную стражу, которая, впрочем, не оказала никакого сопротивления суверенному народу.
— Пойдемте, — спокойно сказал молодой человек, когда толпа врывалась в главные ворота ратуши. — Переговоры, как видно, будут происходить внутри, полковник. Пойдемте послушаем, о чем там будут говорить.
— О монсеньер, монсеньер, будьте осторожны!
— Почему?
— Многие из этих депутатов встречались с вами, и достаточно лишь одному узнать ваше высочество…
— Да, чтобы можно было обвинить меня в подстрекательстве. Ты прав, — сказал молодой человек, и его щеки на миг покраснели от досады, что он проявил несдержанность и обнаружил свои желания. — Да, ты прав, останемся здесь. С этого места нам будет видно, какими вернутся они оттуда — удовлетворенные или нет, и таким образом мы сможем определить, насколько порядочен господин Бовельт — честен он или смел. Это меня очень интересует.