Просыпаясь поутру, он думал только о черном тюльпане, засыпая, грезил о нем же и ни о чем другом.
Наконец, 19 августа около двух часов пополудни искушение достигло такой силы, что мингер Исаак больше не мог противиться ему. И он настрочил анонимный донос, где отсутствие подписи искупалось точностью сведений, и отнес его на почту.
Даже те ядовитые писульки, что проскальзывали в зевы бронзовых львов у дворца венецианских дожей, куда горожане совали свои доносы, никогда не порождали настолько стремительных и жестких ответных действий.
Послание в тот же вечер дошло до главного судьи, и он мигом известил своих коллег, что ожидает их завтра утром. И они собрались, приняли решение об аресте и передали соответствующий приказ господину ван Спеннену, который, как мы знаем, исполнил сей долг с рвением, подобающим истинному патриоту, и арестовал Корнелиса ван Берле в тот же час, когда оранжисты Гааги поджаривали куски мертвых тел Корнелиса и Яна де Виттов.
Но у Исаака Бокстеля, то ли от стыда, то ли по слабости характера не успевшего закалиться в злодействах, в тот день не хватило духу направить подзорную трубу ни на сад, ни на мастерскую, ни на сушильню соседа. Он и так слишком хорошо знал, что произойдет в доме бедного доктора Корнелиса. Он даже из постели не вылез, когда в комнату вошел его единственный слуга, завидовавший слугам ван Берле так же горько, как его хозяин – их господину. Бокстель сказал ему:
– Сегодня я не встану. Я болен.
Около девяти он услышал с улицы сильный шум. При этих звуках его затрясло, он стал бледнее настоящего больного и дрожь била его сильнее, чем при настоящей лихорадке. Вошел слуга, но Бокстель поспешно юркнул под одеяло.
– Ах, сударь! – закричал лакей, нимало не сомневаясь, что, выразив скорбь о несчастье, постигшем ван Берле, он приятно удивит своего хозяина. – Ах, сударь! Знаете, что творится здесь, совсем рядом?
– Откуда, по-твоему, я могу это знать? – прошелестел Бокстель почти неслышным шепотом.
– Так вот, сейчас к вашему, господин Бокстель, соседу, Корнелису ван Берле, пришли, чтобы взять его под стражу. Его обвиняют в государственной измене.
– Ба! – все более слабеющим голосом пролепетал тот. – Быть не может!
– Так, по крайней мере, говорят. К тому же я только что видел, как к нему заявился судья ван Спеннен со стражниками.
– А, если ты сам видел, тогда другое дело, – выговорил Бокстель.
– Как бы то ни было, я, пожалуй, сбегаю и еще что-нибудь разузнаю, – сказал лакей. – Не беспокойтесь, сударь, я буду вас держать в курсе.
Бокстель оставил рвение своего слуги без комментариев, ограничившись ободряющим жестом. Лакей вышел и вернулся спустя четверть часа.
– О, сударь, все, что я вам рассказал, чистая правда, – объявил он.
– То есть как?
– Господин ван Берле арестован, его посадили в карету и отправили в Гаагу.
– В Гаагу?
– Да, если все, о чем говорят, правда, плохи его дела.
– А что говорят? – спросил Бокстель.
– Черт возьми, сударь! Говорят, ну, это, может, еще и не так, однако болтают, что горожане вроде бы сейчас, в это самое время, убивают господ Корнелиса и Яна де Виттов.
– Ох! – пробормотал, а вернее, прохрипел Бокстель и зажмурился, стараясь прогнать жуткое видение, которое, должно быть, представилось его умственному взору.
– Дьявольщина! – сказал себе лакей, выйдя от него. – Видать, мингер Бокстель расхворался не на шутку, иначе бы он от такой вести в два счета из кровати выпрыгнул.
Исааку Бокстелю и вправду нездоровилось, ему было худо, как человеку, только что убившему другого человека. Но он совершил это убийство с двойной целью: первая была достигнута, оставалось добиться второй. На дворе уже темнело. Близилась ночь, та самая, которой ждал Бокстель.
И вот она настала. Он поднялся с кровати.
Затем взобрался на свой клен.
Его расчет оказался верным: никто и не думал караулить сад, в доме все пошло кувырком.
Он слышал, как часы пробили десять, одиннадцать, а там и полночь.
В полночь он с колотящимся сердцем, дрожащими руками и мертвенно-бледным лицом спустился с клена, взял лестницу, приставил ее к стене, взобрался на предпоследнюю ступеньку и прислушался.
Всюду было тихо. Ни единый звук не нарушал безмолвия этой ночи.
Лишь в одном окне горел свет. Это было окно кормилицы.
Тишина и темнота приободрили Бокстеля.
Он перебросил ногу через стену, на мгновение замер перед решающим шагом, потом, убедившись, что ему нечего бояться, перетащил лестницу из своего сада в сад Корнелиса и спустился по ней.
Зная как свои пять пальцев место, где сидели в земле луковички черного тюльпана, он бросился прямо туда, но с дорожки тем не менее не сходил, опасаясь, что следы могут его выдать. Добравшись до места, он с хищной радостью тигра погрузил обе руки в мягкую землю.
Но там ничего не было. Он подумал: не беда, просто немного ошибся. А на лбу выступили капли пота – потаенная тревога уже терзала его. Порылся рядом – ничего. Порылся справа, порылся слева – ничего. Сзади порылся и спереди – все то же.
Когда же до него наконец дошло, что эта земля была вскопана еще утром, он чуть с ума не сошел.
Действительно, в то время, как Бокстель лежал в постели, Корнелис спустился в сад, выкопал луковицу и, как мы уже рассказывали, разделил ее на три дочерние.
А теперь Бокстель, перерыв голыми руками более десяти квадратных футов, все не мог решиться уйти, поверить в неудачу.
Но вот наконец все сомнения исчезли, пришла пора осознать свое несчастье в полной мере.
Пьяный от бешенства, он вернулся к лестнице, взобрался на стену, перетащил лестницу обратно в свой сад и, швырнув ее туда, спрыгнул вслед за ней.
И тут его вдруг осенило: еще не все потеряно.
Луковки, должно быть, в сушильне, на это вся надежда.
Оставалось только пробраться туда, как он ранее пробрался в сад.
Там он их отыщет!
К тому же это будет не слишком трудно. Окна сушильни поднимались и опускались так же, как в оранжерее. Утром Корнелис ван Берле открыл их, а закрыть никто не додумался.
Вся трудность заключалась в том, чтобы раздобыть достаточно высокую лестницу, двадцатифутовую вместо его двенадцатифутовой.
Бокстель приметил на той же улице, где жил, дом, который ремонтировался. К стене этого дома была прислонена гигантская лестница. Такая как раз подойдет, если рабочие ее не унесли.
Он со всех ног бросился к тому дому. Лестница стояла на месте.
Бокстель взял ее и с огромным трудом дотащил до своего сада. Приставить ее к стене дома Корнелиса оказалось трудно, но он справился.
Лестница точь-в-точь доставала до фрамуги.
Бокстель захватил с собой зажженный потайной фонарь, сунул его в карман, вскарабкался по лестнице и проник в сушильню.
Оказавшись в этом святилище, он замер, опершись на стол: ноги не держали его, сердце билось так, что он боялся задохнуться.
Здесь ему было ужасно не по себе, хуже, чем в саду. Надо заметить, что собственность под открытым небом теряет изрядную долю своей неприкосновенности, недаром тот, кто способен перескочить через изгородь или перелезть через стену, зачастую останавливается перед запертым окном или дверью.
В саду Бокстель был лишь мародером, не более того, в комнате он превратился в вора.
И все же отвага вернулась к нему. Не для того он так далеко зашел, чтобы вернуться с пустыми руками.
Но сколько он ни искал, выдвигая и задвигая обратно все ящики, в том числе тот, особый, что стал для Корнелиса роковым, ему попадались снабженные наклейками, как в ботаническом саду, «Жанна», «Де Витт», тюльпан темно-коричневый, тюльпан цвета жженого кофе, но нигде не было ни следа черного тюльпана или, вернее, тех дочерних луковок, в которых он спит, подобно зародышу, прячась до поры цветения.