И пересела от борта вглубь повозки. Пусть Ириния слушает, какие слова из него будут сыпаться, как прошлогодние кукурузные зерна из худого короба.
***
Ночь принесла прохладу, далекий волчий вой, ослепительный свет полной Селии, соперничавший со светом десятков зажженных факелов.
Большой хутор, на который ближе к вечеру въехали повозки с рабами, служил пристанищем еще для одного разбойничьего обоза. Перед каменным домом, на широкой площади, окруженной со всех сторон повозками, давно не видевшие друг друга подельники затеяли шумное братание. Во влажном воздухе, цеплявшимся к громким словам, гремело: 'ты ли, Мокий!', 'давненько не видались!', 'а помнишь... как не помнишь?'. Хозяева хутора расстарались: из дома, стоящего неподалеку вынесли широкие столы, почти мгновенно уставленные нехитрыми деревенскими яствами.
Голодные рабы - что там мутная бурда с кусками овощей! - молча взирали на то, как лоснились от обильной еды бородатые лица, как по усам текло молодое вино.
Чего ночь не принесла, так это долгожданного покоя. Измученное тело ныло после тряской дороги, и кратковременная прогулка по нужде облегчения не принесла. Выводили по двое, подозрительно следя за тем, чтобы не возникало у девушек нездоровых мыслей о побеге.
Роксана долго стояла у борта повозки, сомкнув пальцы на железных прутьях - по привычке ноги еще пружинили, оберегая тело от ям и выбоин. Рядом, где придется, устраивались на ночь рабы. В соседней повозке, отстоящей на расстоянии всего нескольких шагов, заканчивали поздний ужин степняки. Дорога угомонила даже Фагран-дэя. Спиной к Роксане, по-прежнему на корточках сидел Ханаан-дэй. Ей не нужно было заглядывать ему в лицо, чтобы удостовериться: глаза его закрыты, а ладони повернуты теперь уже к свету ночной Селии.
- Роксана, - Леон дернул ее за юбку, заставив оторваться от пристального внимания к ночной жизни кочевников. - Что там Протас говорил о ведьме, я не понял?
- О какой ведьме? - невинно переспросила она, опустившись на дно повозки, устланное скошенной травой.
- Не хочешь говорить, - он медленно поднял на нее колючие глаза, - не говори. Я не настаиваю. Только не делай из меня дурака.
И отвернулся, скрывая обиду.
На площади стоял многоголосый шум, щедро подогретый спиртным - пока без обвинительных отдельных выкриков, обычно опережающих драку. Роксана мстительно улыбнулась, наблюдая за тем, как огромный Корнил пытался отстраниться от чересчур тесных объятий чернобрового разбойника, не уступавшему главарю в ширине плеч. Захватывало дух от радости, стоило представить себе, чем могло закончиться шумное застолье. Но время шло, а кроме сытых и довольных лиц, взгляду не за что было зацепиться. Устав от созерцания чужого довольства жизнью, Роксана отвернулась и столкнулась с так и не растерявшим обиды взглядом Леона.
- Не надоело тебе еще? - вскользь поинтересовалась она.
- Что не надоело?
- Обиды не надоели? Мало тебе от них обид, - она кивнула головой в сторону накрытых столов, - так ты еще и другие себе придумываешь.
- Знаю, - он вдруг сжал кулаки и давно не стриженые ногти вонзились в ладони. - Если бы не обида, я бы и здесь не оказался.
Она сдержала неуместный вопрос. Вовсе не потому, что ей нелюбопытно было узнать, какая такая обида лишила его свободы. В последний момент остановила ее другая мысль: за откровенность нужно платить. А к ответной откровенности, как ни крути, она не была готова. Но как за молнией следует гром, так и парень, начавший говорить, уже не мог остановиться.
- Я с другом... Он сопровождал меня. То есть... Мы шли на юг. Точнее, шел я, а друг меня сопровождал, - темные глаза уставились на сведенные в нервном переплетении пальцы рук. - Он сильный был. Я мог на не него положиться. Он спас меня от смерти... спасал от смерти не раз. Он хороший был...
- Та девчонка была,
Чудо как хороша,
Взглядом так обожгла,
Что раскрылась душа.
Я шептал страстно ей
И гордился собой:
'Если будешь моей,
Дам тебе золотой'...
Куплет разудалой песни, подхваченный десятками голосов, заглушил голос Леона. 'Уже и петь начали, - мелькнула у Роксаны злорадная мысль, - может, все-таки подерутся?'