Я нахожу в этой истории — экстракт русской истории, по крайней мере, за последние 375 лет, если не больше; в батальонном командире — олицетворение русской нации за все это время. Он был, как видно, не очень ученый человек, — но уже кое-что знал; он имел понятие о том, что за штука двоеточие… Но именно знание-то силы двоеточия подкупило батальонного командира: будь он человек безграмотный, ему не на чем бы упереться против здравого смысла… Батальонный командир не был орел — и мы тоже не орлы, а люди; но он не был глуп, хоть и решил дело глупее дурака, — нет, на это решение нужна была порядочная и порядочная тонкость ума, — нужно было гораздо больше ума, чем было достаточно для здравого решения дела; отчего же это он так странно решил?.. Две точки поставлены на этом месте; следовательно, вся сила ума должна быть обращена уже на то, чтобы убедить себя и других в красоте и основательности их стояния на этом месте»{4}.
Что нового могла прибавить семинарская учеба к запасу нравственных правил и общественных взглядов, вынесенных из семьи и сконцентрированных в этих двух великолепных положениях:
Чем ниже, тем хуже; чем выше, тем лучше, и на известной высоте все прекрасно.
Две точки поставлены на этом месте; следовательно, вся сила ума должна быть обращена уже на то, чтобы убедить себя и других в красоте и основательности их стояния на этом месте.
Хитрые семинарские науки — гомилетика, экзегетика, нравственное и всяческое другое богословие — не имели другого содержания, как упрочение в сознании детей русских дьяконов и попов мысли о «красоте и основательности» однажды поставленных на своих местах «точек», о том, что «чем ниже, тем хуже», а на известной высоте— «все прекрасно». В этих обрывках византийской схоластики, перелицованной на язык российской «зауми», в этой «смеси Голубинского и Феофана Прокоповича с Ролленом в переводе Третьяковского» — по слову Чернышевского — николаевская монархия имела хорошо послужившее ей оружие обуздания и дисциплинирования сырых мозгов своих будущих служителей. Большие и малые Магницкие и Руничи, все эти Раевы, Терсинские, Рождественские, Репинские и «витии рабства» Переверзевы прошли эту школу.
Но этот тигель для плавки будущих идеологов и служителей дворянской монархии — семьи благостных протоиереев, духовные школы и литература Феофана Прокоповича, Третьяковского и Роллена— со всех сторон был охвачен совсем другой, чуждой и враждебной ему стихией. «Жизнь моего детства, — писал впоследствии Чернышевский, — была погружена в жизнь моего народа, которая тогда охватывала меня со всех сторон{5}».
2. САРАТОВ
ЖИЗНЬ народа, которая охватывала «со всех сторон» детство Чернышевского, была очень своеобразна. В любом справочнике можно, конечно, найти данные об экономическом и бытовом укладе Саратовской губернии начала XIX века. Не трудно поместить этот уклад в соответствующую клетку «экономической истории» России. Любопытнее посмотреть на него глазами «охваченного» им юноши, подглядеть, что отпечатлелось в его памяти, непосредственно, без помощи книг и обобщений вошло в его сознание. Из схемы выступят тогда конкретные черты; эпоха «экономической истории России» заиграет индивидуальными красками.
«В конце прошлого века, — записал Чернышевский, — одна западная сторона Волги и имела население; левая Степная сторона тогдашней Саратовской губернии… стала населяться нашими обыкновенными русскими почти уже только на моей памяти; прежде там были только немецкие колонии да полоса малорусских поселений, основанных правительством для возки соли с Елтона в Камышин, из Камышина в Саратов, — да раскольничьи монастыри на Ирпизе, еще и во времена Александра Павловича высовывавшиеся в степь очень далеким аванпостом, дорога к которому была через степь, и селились подле этих своих знаменитых монастырей раскольники, да селились тоже по Ирги-зу молокане, пользуясь отдаленностью от регулярного административного действия.
Это были только оазисы среди степи. Да и правая сторона Волги, которая одна имела сплошное население, была даже и вначале XIX века населена слишком негусто. Люди, родившиеся около 1790 года, еще помнили, что мужик разъезжал по полю, куда глаза глядят, выбирал место, какое распахать… По степям и лесам были изредка разбросаны большие села, да на многие версты, иногда на десятки верст от такого села и друг от друга, были разбросаны хутора, выселки от этих больших сел…».
«Солидных больших шаек формальных разбойников не было у нас уже и в 30-х годах, которые я помню. Но во времена прабабушки, в конце прошлого века, такие шайки были, с прочными, укрепленными жилищами — вроде городков или деревянных фортов, ® лесах нагорной стороны Волги»{6}.
Рассказав об одном из атаманов подобных шаек, Мезине, Чернышевский высказывает предположение, что он «был выше, сильнее мелких местных властей», и продолжает:
«Аккуратно каждое воскресенье во все мое детство я видел своими глазами спокойно молящегося в нашей церкви [человека, под командой которого производились грабежи его подданными. Если в 30-х годах действия таких шаек с явно живущими в обществе и также явно атаманствующими главами должны были ограничиваться воровскими формами грабежа, то в конце прошлого (XVIII) века натурально было нм действовать шире, с формами настоящего разбоя. Этот знакомый мне в лицо атаман, наш прихожанин, точно так же уважал моего батюшку, как Мезин прадедушку»{7}.
То, что со всех сторон охватывало детскую жизнь Чернышевского, было — неустоявшаяся, бродящая мужицкая Русь. Ее передергивали разнообразные и все незавершенные процессы — колонизационный, гнавший толпы крестьян ив обжитого центра — центра крепостной барщины — в привольные степи за вольной землей; процесс закрепощения, ибо за искателями воли и земли шли помещик и чиновник, неуклонно «укреплявшие» освоенную землю и обрабатывавших ее крестьян за собой и казной; процесс капиталистической переработки людей и отношений, ибо в заволжские степи протягивал уже свои щупальцы мировой рынок и охотно забирал и барскую, и крестьянскую пшеницу.
Основными, доминирующими (были отношения рабства: 50 % сельского населения Саратовской губернии находились в крепостной зависимости.
Монархия помещиков-крепостников стремилась всеми мерами овладеть, урегулировать, дисциплинировать, подчинить себе и использовать все противоречивые процессы народной жизни. Но крестьянская стихия глухо бродила и плохо принимала заготовленные для нее штампы экономических отношений, политической жизни и моральных заповедей. Официальной церкви она противопоставляла раскол, рост рационалистических и мистических сект, своих «юродов»; дворянской монархии — мечту о мужицком царе; праву помещиков на землю — твердую уверенность: «земля наша». То, что бродило вокруг Чернышевского, что он мимоходом, попутно, следуя совсем другому плану своих автобиографических заметок, отметил как элемент народной жизни, окружавшей его детство, — были неосознанные, неоформленные, но живые элементы крестьянской войны, тех самых крестьянских войн, которые в той или иной форме неизменно сопровождали в (истории разложение феодального строя.