Все это – правда, но к реальному творчеству Бальдунга отношения не имеет. Когда говорится «ренессансные тенденции», то что же имеется в виду? Неоплатонизм? Следование Аристотелю? Гражданский гуманизм Гуттена? Христианский гуманизм Пико? Гедонизм Валла? Ренессансных тенденций имеется неисчислимое множество, при этом между «тенденциями» Валлы и Пальмиери, Эразма и Гуттена, Данте и Бруно – пропасть. Не существует абстрактного Ренессанса, как не существует абстрактного Средневековья, как нет и абстрактных «народных верований». Всякий раз упоминание «ренессансных тенденций» обязано содержать конкретную информацию, а если ссылаться на средневековые традиции, их необходимо расшифровать. Ганс Бальдунг Грин по складу ума – философ из семьи интеллектуалов; по факту рождения и воспитания он был знаком с несколькими направлениями политических и религиозных воззрений; сопрягал их так, как свойственно ему одному. Бальдунг жил в то время, когда полярные концепции звучали в каждой дискуссии – принять все разом невозможно. На его глазах произошел раскол церкви; на его глазах проходили бунты крестьян и рыцарей; он наблюдал идеологические споры и, что важно, разбирался в спорах. Выбор рисования в качестве формы, облекающей мысль, был обдуманным: в случае Бальдунга это не уклонение от семейной традиции, но желание говорить более прямо, нежели прочие гуманитарии. Бальдунг проделал путь, противоположный обычному: как правило, художники шли от ремесла к гуманитарным знаниям, поднимались по социальной лестнице, в том числе и к знаниям; Бальдунг, обладая знаниями, использовал ремесло для их воплощения. Бальдунг создал волшебный лес, населенный ведьмами и святыми. Безбожный этот лес или божественный, отрицает христианство или нет, надо разобрать: Бальдунг оставил ясный текст; его можно прочесть.
Чтение картин Бальдунга не может опираться на стандартные формулы, применяемые в иконографии. Бальдунг использовал образы святых в собственном, для своих нужд переосмысленном иконостасе. Если идти путем описания, как трактован тот или иной святой, то Бальдунга не разглядеть; надо увидеть, зачем святой появился в данном сюжете, каковой может и вовсе противоречить канону. Крупные мастера говорят на языке христианской иконографии не потому, что иллюстрируют Священное Писание; если бы было только так (а многие иконописцы действительно иллюстрируют Писание), то единожды утвержденная церковная догма властвовала бы в сознании вечно; изменения сознания тогда были бы связаны лишь с мутацией идеологии. Но размышляющий живописец, пользующийся краской, как инструментом рефлексии, обращается к Писанию потому, что Писание содержит культурный код, внятный большинству людей. Образы Писания есть общий язык культуры, это внятный каждому алфавит, и образ Иосифа или Марии – при всей их святости – в то же время не более чем устойчивые языковые тропы или даже литеры. Художник использует образы в своей собственной речи, но трактует образы святых сообразно тому, что хочет сказать, а вовсе не в связи с их каноническим обликом. Когда Бальдунг в сцене Распятия (Фрайбургский алтарь) изображает немой диалог Иисуса на кресте и Магдалины у подножия креста (они обмениваются взглядами), то это ни в коей мере не является иллюстрацией к Писанию. Более того, это даже не интерпретация канонического характера Магдалины, не привнесение новой черты в известный образ. Это рассуждение самого художника о силе женского начала, пересиливающего смерть своим жаром – и никакого отношения к христианской религии это рассуждение не имеет. Но, чтобы высказать наблюдение над жизнью, художнику сподручнее использовать образы, знакомые всякому.
Рассуждая в контексте Реформации, заставившей пересмотреть букву Писания, в контексте времени, когда статут веры подвергается сомнению ежечасно, отчего не допустить, что наряду с Лютером, Кальвином, Цвингли и Мартином Буцером (последний, кстати, живет в Страсбурге) существует реформатор-художник, который не иллюстрирует ни Лютера, ни Буцера, ни Цвингли – но создает собственную веру. В то время, когда Европа дробится по городам и деревням и на протяжении ста километров конфессия может смениться, рассуждая в контексте перманентной редакции идеологии, потребность реформировать реформаторство кажется естественной. Тем паче, это натурально для человека, воспитанного в семье богословов и медиков, законников и грамматиков; рефлексия и сомнение – его фамильные черты. Он пишет красками, а не набирает текст в типографии: его Библия переложена на индивидуальный язык, подобно тому как Библия Лютера переведена на немецкий.