Отнюдь не авиньонской эстетике принадлежит мысль о единстве мира. Данте первый, кто заговорил о человечестве как едином целом; вплоть до Микеланджело и Мемлинга в их «Страшных судах» рассуждать о человечестве в целом искусство не умело. Двойного прочтения тексты Данте не предусматривают; в «Комедии» он отзывается о папе Клименте как о «беззаконном пастыре», а Филиппа Красивого именует «фальшивомонетчиком» – как же было авиньонской школе, всецело зависимой от папы Климента, соответствовать идеалам объединения? Согласно пророчеству Данте, папа Климент, на ту пору еще здравствующий, «канет головой вниз» в одну из скважин третьего рва Злых Щелей. Трудно Петрарке, клянясь в верности Данте, одновременно искать приют в Авиньоне. Но Петрарка (он многократно пишет об этом) дантовской идее общей Европы не изменял. Просто проектов объединения – или возвращения к единству – существует несколько. Собственно говоря, единой Европы не существовало никогда, даже Древний Рим не являл единства в полной мере. Но мысль о единстве существовала всегда.
Ренессанс – это и есть возвращение к единству; причем «единство» в трактовке философии Ренессанса – есть единство не столько территориальное, сколько культурное – на всем протяжении истории человечества. Припоминание прошлого (так гуманист Возрождения читает забытые латинские тексты) призвано восстановить единство жизни человечества: Ренессанс в Европе и есть такое моральное усилие исторической памяти.
Идеальной метафорой Ренессанса является возвращение Одиссея – и, соответственно, «Энеида» Вергилия, воспроизводящая этот сюжет, являющаяся возрождением гомеровской поэмы. Одиссей возвращается на Итаку, и этот ренессанс государственности (Улисс восстанавливает свое царство, возвращает жену) и есть модель процесса европейского Ренессанса в принципе. Возвращаясь с пепелища Трои, Одиссей (и Эней, который также призван построить государство) проходит на пути ряд искушений/припоминаний языческого, исторического прошлого. Но он стремится – и достигает – к воссозданию былой гармонии (возможно, никогда не существовавшей). Это «возвращение» Одиссея – и есть Ренессанс, это и есть проект восстановленного (но, возможно, и не существовавшего) единства мира.
Потребность в самоанализе возникает у человека (и у культуры) не единожды, но присуща бытию. Странно предполагать, что рефлексия всякий раз придет к одинаковым выводам. Одиссей вовсе не схож с Энеем, это два типа возвращения. Ренессанс (в его флорентийской, неоплатонической ипостаси) обращается к древней философии, сочетающей императив личности с общим законом и правом; соединяет представление об одной бессмертной душе и общественном благе; баланс этих ценностей неоплатонизм находит в республике – причем республиканский баланс шаток; гуманизм, как республиканский закон общежития, претерпел несколько мутаций, стараясь спасти социальную гармонию – и все же склонился к империи. Общество обращается в прошлое не всегда ради республики и гражданского гуманизма; чаще к римской истории поворачивались в поисках рецепта славы империй, считая, что коллектив и единство гарантируют моральное здоровье одному человеку. Сколь ни досадно сознавать, но культурная рефлексия приводит к разным результатам. Процесс припоминания, происходящий в XV в., неоднороден.
Флорентийцы XV в. стремились воспроизвести античную матрицу; но и эстетика Карла Смелого, и эстетика д’Эсте в Ферраре ссылается на нее же. Академия Марсилио Фичино, ее философы Лоренцо Валла и Пико делла Мирандола утверждали приоритет уникального сознания, ссылаясь на Плотина и Платона – но надо признать, что возможен и другой вывод, в том числе из сочинений Платона, и не менее обоснованный. Рефлексия античности, как постулировали неоплатоники Флоренции, основана на христианской морали, но в рамках церковной морали возможны разные толкования прав. Спор гвельфов и гибеллинов сделал возможным противоречивые заключения. Даже в пределах кватроченто имеется несколько изданий гуманизма; но за границами Италии (и тоже доказанное античными авторами) торжествует государственное и даже родовое самосознание, в котором «гуманизм» не востребован. Имперское сознание, апеллирующее к родовым ценностям, имеет столь же властный характер «палингенеза», припоминания генофонда, как и христианский гуманизм, воплощенный в индивидуальном моральном императиве. Даже если отрицать идеологию фашизма как пример моральной рефлексии, приходится принять тот факт, что сами фашисты осознавали себя как людей Ренессанса и античности. Нет ровно никаких оснований считать, что «Ренессанс» – это непременно припоминание уроков гуманизма.