Что касается Антонелло, то, проведя в Неаполе несколько лет, художник отбыл в свою Мессину, несмотря на баснословное богатство Великодушного короля. Сказалась ли в выборе Антонелло тоска по семье (перевозить семью не желал), инстинктивная брезгливость к избыточной роскоши, дальновидность ли – но только Антонелло не дожил в Неаполе до воцарения кровавого Ферранте, закономерного наследника Альфонсо, и отбыл в Мессину. Там он провел следующие пятнадцать лет, редко выезжая, выполнял заказы церквей; при дворе не был.
Соединив многие знания, отошел в сторону. Тема Антонелло – одиночество, отнюдь не описание общественных страстей.
Понимать Ренессанс как однородный процесс, делить на строгие школы, находящиеся внутри единой тенденции, – столь же странно, как понимать «авангард» XX в. как однородный процесс. Цельного явления «авангард» никогда не существовало: было соседство радикальных политических концепций, прямо противоположных друг другу. Между Родченко – Шагалом – Татлиным – Гончаровой – нет ровно ничего общего. И в еще большей степени рознятся концепции «припоминания» у мастеров XV в.
Живопись Ренессанса есть собрание индивидуальных Евангелий, художники прочитали Завет самостоятельно, и каждый сделал собственный перевод. Евангелие от Леонардо отличается от Евангелия ван Эйка, и от еретического Евангелия Иеронима Босха. Но будем последовательны: разве Евангелие от Матфея не рознится с Евангелием от Иоанна, а с иными апокрифическими Евангелиями и вовсе не спорит? В известном смысле реформация начинается с живописи, где всякий автор переводит Священное Писание на собственный язык. Это живописцы первыми перевели Евангелие с латыни – на национальный язык, в их случае: на язык собственной перспективы. Впрочем, существуют национальные школы: школы до известной степени обобщают трактовку – методы воплощения образа у итальянского и бургундского мастеров отличаются так, как отличается идея личного восхождения к вере и идея коллективного сопереживания. Концепция индивидуального спасения свойственна сознанию республиканца, концепция соборного спасения сопутствует идее автократии. Но и внутри «республиканского» политического мышления существуют вера и наука, свободные от партийной установки.
Картина «Святой Иероним в келье», написанная Антонелло да Мессина в Мессине в 1475 г. (Лондонская Национальная галерея), показывает нам такого одинокого ученого. В искусстве кватроченто имеются сотни картин, изображающих Иеронима-пустынника на фоне горного пейзажа, соизмеряющего себя с бесконечным простором; но крайне мало картин, на которых Иероним представлен в келье (разумеется, существуют вещи Колантонио, Антонио да Фабиано и Филиппино Липпи, но это нетипичный сюжет для Италии). Напротив, для Северного Ренессанса, для бургундского мастера изображение Иеронима, спрятавшегося в тесной келье, зарывшегося в книгах, закрывшегося от мира, – сюжет привычный. Связано ли это с тем, что гуманитарий, рожденный в республике, не должен прятаться, а имперский книгочей нуждается в убежище? Ванэйковский «Иероним в келье» – самый характерный из северных; дюреровский и кранаховский Иеронимы наследуют тихой интимности бургундского образа. Святой, созданный ван Эйком, именно спрятался в убежище, склонился над книгой, подпер голову рукой, уединился в тесном помещении, а лев у его ног свернулся, как котенок, тоже спрятался. Рука святого Иеронима, та, что поддерживает фолиант, написана художником, который знает, что значит держать в руках книгу: каждый из пальцев служит своего рода закладкой – святой читает определенное место, но одновременно ищет ссылки и сверяет текст с другим фрагментом. Астролябия на полке, песочные часы на столе: время отмерено, но ученый служит вечности. Занавесочка на книжной полке, чтобы предохранить фолианты от пыли, – сколько в этой детали знания касательно обращения с книгой! Образ спрятанного гуманитария сегодняшнему зрителю знаком: тотальные государства XX в. не оставили публичного пространства для свободного слова; пресловутые «кухни», где возможен откровенный разговор, подобны келье монаха. «Кухни» тесных квартир интеллигентов XX в. ведут родословную от темной комнаты «Философа» Рембрандта, от кельи Иеронима, от мансарды мастера, «где горбился его верстак». Чтобы изобразить убежище книгочея, нужны масляные краски: лессировки нагнетают полутьму, клубящиеся тени. Рембрандтовский философ сидит в полумраке, и многочисленные Иеронимы северной школы окутаны сумраком убежища.