Антонелло да Мессина создает принципиально иной образ комнаты гуманитария. Образ Иеронима написан Антонелло с учетом двух культур, бургундской и итальянской: живопись сочетает приемы двух школ. С бургундской тщательностью в деталировке (некоторое время картину приписывали ван Эйку, затем Мемлингу, настолько стиль письма близок бургундскому) мастер следит за деталями, но есть особенность, которая делает произведение итальянским. Эта особенность – спокойный простор. Художник Бургундии даже в изображении пейзажей чувствует ограничения: вид за окном бургундец пишет так, что создается впечатление многочисленных тесных помещений, протяженных в пространстве. Мастер кватроченто всегда пишет спокойную ширь. Освоив модный прием бургундской деталировки, Антонелло не расстался с итальянской простотой и монументальностью. Одновременно с «Иеронимом» он пишет «Распятие» (1475), где небо за тремя крестами написано по-итальянски широко и ясно, в то же время сложно перекроенный пейзаж выстроен на бургундский манер.
Кабинет Иеронима нарисован так, что зрителя поражает необъятность пространства комнаты. Художник изображает подробности быта, но детали отобраны столь скрупулезно, что рассказа о быте не получилось, получился рассказ о выборе нужных вещей для бесконечного мира науки. Это картина о бытии, лишенном ненужных деталей. Пространство кабинета окутано прозрачной дымкой, в лучших традициях техники масляной живописи – здесь бургундская наука чувствуется. Но дымка не сгущается в ванэйковско-рембрандтовскую полутьму, гигантское пространство кабинета пронизано светом – сияют все окна. Антонелло всегда пишет сияющее пространство; даже в расстреле святого Себастьяна первое, что поражает зрителя, – это сияющий полдень, заливающий светом площадь. Мучения казнимого видишь потом, главное в картине – спокойное величавое достоинство и свет. Такая величавость ученого в своем просторном кабинете несвойственна бургундским образам; величавое достоинство итальянца и надменное величие бургундца – разные субстанции.
Перед нами ученый монах (Иероним изображен как кардинал, согласно иконописному канону; хотя в действительности Иероним Стридонский кардиналом не был). Подле рабочего кресла – процветший райский сад: в одной из ваз, напоминающей фонтан (читай: фонтан Богоматери), растет деревце, самшит или олива, напоминающая о райском саде; рядом еще ваза с гвоздикой – символом страдания. Три окна над Иеронимом – символ Троицы и одновременно прорыв в небеса, где чертят свои пути ласточки – подобно птицам, ученый свободен в полете мысли. Можно счесть птиц образом чистых душ, отринувших соблазн, тогда мы шагнем от этой картины к «Саду земных наслаждений» Босха, трактовавшего полет душ-птиц схожим образом. И то, и другое толкование подтверждают главное: кабинет не закрыт от мира, но открыт в мир.
Антонелло пишет комнату, не просто посвященную гуманитарным занятиям, и уж никак не убежище – перед нами тронный зал познания. Тронный зал не подвластного никому гуманиста. Стол и рабочее кресло стоят на пьедестале, как памятник гуманистическим штудиям. Ученый сидит не горбясь, с прямой спиной; в позе Иеронима – совсем иная концепция гуманитарных занятий, нежели та, что явлена на миниатюрах Рогира ван дер Вейдена и в картине ван Эйка. Перед нами исключительно гордый человек, смирения в этой картине нет. Такой ученый не встанет на колени перед правителем, поднося ему свой труд.
Антонелло да Мессина не просто писал комнату – он проектировал мир знаний, воплощающий независимость мышления. В реальности ученые часто унижены бытом; общая беда нестяжателей: книг много, квартира мала. В крошечной комнате моего отца стопки книг стояли на полу, в книжном шкафу не хватало места, а сам он сидел на трехногом стуле. Отец любил картину Антонелло «Святой Иероним» – то была не зависть к уютному кабинету, но восхищение образом бытия, о котором мечтал Рабле, задумав аббатство Телем, о котором мечтал Томас Мор и прочие авторы утопий. Ничего лишнего, все подчинено работе – и это не работа на заказчика, но творчество наедине с вечностью.