Отвечая на один из таких вопросов писателю и журналисту, ведущему радиопрограммы «Кампус» Мишелю Лансло, он заявил следующее: «Если я не примыкаю ни к какому движению, то это не из-за страха. Я никого не боюсь… Чего я боюсь, так это ошибиться и тем самым вовлечь в ошибку других. Если бы я был уверен, что знаю истину, то, разумеется, объявил бы ее. Но я в этом не уверен. К тому же не забудь, что большинство типов, объявлявших и пропагандировавших кучи истин, не только сами обманывались, но и обманывали толпы людей. Иной раз они становились зачинщиками массовых убийств… Вообще, когда людям указывают какой-нибудь путь, то часто, если не сказать всегда, это путь к пропасти».
По-видимому, любое определение жизненной философии Ж.Б. будет ненадежным, за исключением одного, так верно найденного Р. Сабатье и не им одним, а многими людьми, знавшими поэта, — «свободный человек». Он умел относиться с юмором к себе самому так же, как ко всему и всем на свете. Самоирония заметна во многих его произведениях, например в песне-памфлете «Пока есть Пиренеи». Там речь идет о печальной судьбе тех, кто при диктаторской власти смеет иметь и высказывать свое мнение:
Рядом с этим дерзость самого автора, также не одобрявшего диктаторов, оценивается явно невысоко:
Подобно Ж.Б., В.В. утверждал право личности на выбор собственного пути. В наших условиях, где каждый был приучен оглядываться на других, а все вместе — на того, кто дает указание, такая позиция выглядела еще более вызывающе, чем во Франции с ее многовековым опытом борьбы за свободу и достоинство личности. В.В. уподобил земное странствие соотечественников движению по одной, общей дорожной колее:
Почти как у одного из персонажей Ж.Б., с той разницей, что путник-француз упрямится:
Но и персонаж В.В., угодивший в чужую колею, вскоре сообразил, что лучше все же ехать по своей:
У Ж.Б. один из тех, кто не желал идти по дороге со всеми, с явным вызовом назвал сам себя сорняком:
Этой метафоре близка по смыслу аллегория, содержащаяся в песне В.В. «Бег иноходца»:
В том, что В.В. движется «не как все», по своей колее, а вернее по траектории, никто не сомневался у нас, кроме самых малопонятливых. Но это его движение хотели как-то обозначить, определить его направление. Поскольку в его песнях существовавший у нас порядок вещей и царившие при нем нравы выглядят не особенно привлекательно, то складывалось мнение, что его поэзия есть что-то вроде особой, неявной формы социального и политического протеста. Для одних он был стойким борцом против того, что позднее назвали «командно-административной системой», для других — еретиком, глумящимся над «принципами», которыми тогда они «поступались» с еще меньшей охотой, чем в наши дни.