О: Нисколько, оттого что такие размышления обыкновенно приводят в меланхолию и дамам негоже забивать себе голову серьезными материями. Их исповедание веры имеет основанием единственно их собственную прихоть.
В: Означает ли сие, что они никакому определенному исповеданию не привержены?
О: Как можно! Статочное ли дело так пренебрегать модою? Жизнь без разнообразия несносна, и вот почему иной раз, пробыв с полчаса христианками, мы затем делаемся язычницами, иудейками, магометанками или еще кем-нибудь – смотря по тому, к чему клонится наша выгода.
В: Каковы же те правила, которые, будучи строго соблюдаемы, делают жизнь дамы сносною?
О: Ни в чем не отказывать ни себе, ни обезьянке своей, ни комнатной собачке, злословить и вышучивать ближних, участия ни в ком не иметь, но плутовать и мошенничать против бедных и сводить счеты с богатыми, не щадя при том доброго имени своего мужа. Нежиться в постели до полудня, а ночь коротать в упоительной кадрили.
В: Постойте, постойте, надобно вам познакомиться с чином венчания: в нем сказано, что долг жены почитать мужа и повиноваться ему – или хотя бы уважать и угождать.
О: Чин венчания, долг! Благодарю покорно! Чины эти выдумали священники, что мне в них? Дамы принимают в уважение лишь параграфы, составленные законниками: договоры о предоставлении средств на булавки, о выделе жене содержания и о том, как приличным образом истребовать к ним прибавку.
Делать же простофиле-мужу угодность – это вовсе не по моде; нынче, напротив, такая мода, чтобы в возмещение всех мужниных попечений делать ему все новые неудовольствия.
В: Но есть ли для такой моды резон?
О: О да, и преизрядный: мы оттого ищем при жизни удовольствовать все свои желания, что по смерти желаний иметь не будем.
Мистера Аскью это произведение покоробило. Он понимал, что памфлет точно отражает умонастроения, свойственные многим дамам из родовитых семей и зажиточного нетитулованного дворянства. Такие настроения широко распространились и среди людей более простого звания – в том сословии, к которому принадлежал Аскью. Но его покоробило другое: то, что об этом, не стесняясь, говорят вслух. Именно этим обстоятельством была вызвана и та неприязнь, которую стряпчий изначально питал к профессии Лейси (Аскью еще не знает, что скоро сможет вздохнуть с облегчением: пройдет всего несколько месяцев – и театр будет отдан под начало всесильного цензора, лорда-гофмейстера, чья диктатура установится на 230 лет) [137]. «Катехизис» ясно показывал, что религия и брак – не говоря уже о главенстве мужчины перед женщиной – теперь вызывают насмешку. Такая же насмешка, как ему казалось, проступала во взгляде Ребекки и некоторых ее ответах: откровенная болтовня о распущенности знати привела к тому, что она передалась уже и низшему сословию. Это прямой путь к установлению самой чудовищной формы правления, демократии, – а она малым лучше анархии. Стряпчим владело чувство, досадливее которого не бывает: он готов был радоваться тому, что стар.
Аскью оглянулся и увидел, что писец вновь занял свое место, а Ребекка утолила жажду и дожидается продолжения допроса. Весь ее вид изображал терпение и безропотную покорность. Однако Аскью не спешил сесть в кресло.
Первые вопросы он задал, стоя у окна, и лишь немного спустя вернулся на прежнее место напротив Ребекки. И вновь в него уперся прямой, неотрывный взгляд – такой прямой, что Аскью понял: сколько бы лет ни прошло, теперь он вечно будет вспоминать этот взгляд и удивляться.
В: Добро, сударыня. Что было дальше?
О: Спустилась я тихонько во двор, Дик вывел двух коней, сели мы на них – и рысцою в путь. Едем и молчим. Проехали с милю и очутились возле каменных колонн. Шагов за сто от того места привязали коней к столбу. Ночь была хоть глаз выколи – ни луны, ни звездочки, но камни я разглядела: как бы огромные могильные плиты. Я от страха чуть ума не лишилась: зачем, думаю, они меня сюда завезли в такую пору? Ведут они меня, а у меня ноги не идут. А в отдалении огонь: костер горит, как будто бы пастухи расположились на ночлег. Хотела позвать, да больно далеко, не услышат. И вот подошли мы к камням, вышли на самую середину.
В: Вы разумеете, что вышли на середину втроем?
О: Да.
В: Но Джонсу вы сказывали, что Дика с вами не было.
О: Сейчас я рассказываю всю правду. Его Милость остановился близ лежащей на земле каменной плиты и сказал: «Теперь, Фанни, преклони колена на этом камне». И тут я не выдержала. Мне помнилось, что они умышляют недоброе: в чародействе упражняются или задумали войти в сношения с нечистой силой или еще что-нибудь, и ознобило меня великим холодом, сильнее ночной свежести, точно я вмерзла в лед и мне приходит конец. От холода и страха я не то что встать на колени – слова вымолвить не могла. А Его Милость опять: «Преклони колена, Фанни». Тогда я собралась с духом и отвечаю: «Грешное это дело, милорд, не для того я нанята». А он: «Тебе ли говорить о грехе? На колени!» Я и тут не послушалась. Но они схватили меня за руки и силком повергли на колени. А камень жесткий, стоять больно.
В: Джонсу вы сказывали, что они принудили вас лечь.
О: Нет, только на колени поставили. И сами опустились на колени по сторонам от меня.
В: Как так?
О: А вот так.
В: Что же, и руки сложили, как при молитве?
О: Нет, рук не складывали, но головы склонили.
В: На них по-прежнему были шляпы?
В: Только на Его Милости. Дик ходил без шляпы.
В: В какую сторону они смотрели?
О: Как будто на север. Ехали мы на запад, а в капище вошли с правой стороны.
В: Дальше.
О: Я в мыслях обратилась к Господу с молитвой и учинила обет: если Он умилосердится и спасет меня от беды, оставлю блудный промысел навсегда.
Мне представлялось, что я попала в лапы к сущему дьяволу, что это изверг лютее наилютейшего гостя у Клейборн, что он готов без жалости надругаться не только над моим телом, но и над самой душой.
В: Оставим это. Твои чувства угадать нетрудно. Долго ли вы так стояли?
О: Минут пять или чуть больше. И вдруг в небе раздался громкий шум, точно крылья плещут или ветер ревет. Испугалась я, подняла голову – ничего не видать. И ночь тихая, ни ветерка.
В: Его Милость тоже поглядел в небо?
О: До него ли мне было.
В: И сколько он – этот плеск, этот рев ветра – продолжался?
О: Несколько мгновений. Не дольше, чем как до десяти сосчитать.
В: И все то время шум делался громче?
О: Точно что-то из поднебесья падает прямо на нас.
В: Не через все небо, подобно стае перелетных птиц?
О: Нет, сверху.
В: Точно ли?
О: Истинный Бог.
В: Что дальше?
О: Нежданно-негаданно все смолкло, и наступила тишина. И сделалось в воздухе такое благоухание, что я и выразить не умею. Словно повеяло духом скошенных трав и летних цветов. Удивительно – в таком холодном, неприветливом месте. И пора не летняя. А потом – опять нежданно-негаданно – сверху на нас просиял свет. Много света, как от солнца, – видно, что не человеческих рук произведение. Ярко-преярко: я едва взглянула вверх, так чуть не ослепла и тут же отвела глаза. Вижу – шагах в пятнадцати меж камней стоят двое, молодой и старик. И смотрят на нас.
В: Вздор! Лгать вздумала? Вот я тебя!
О: Все правда.
В: Как же, правда! Ишь какой сказкой решила меня одурачить! Ты и пророчишка твой. Ручаться готов, это он тебя надоумил.
О: Нет, он к этому непричастен. Я ему ничего не рассказывала.
В: Причастен или непричастен, а ты лжешь.
О: Да нет же. Истинно тебе говорю – я их видела. До них было немногим дальше, чем длина этой комнаты. Но я, ослепленная сиянием, плохо их разглядела.
В: Как они стояли?
О: Просто стояли и смотрели. Молодой поближе, старый чуть позади.
Молодой указывал пальцем вверх – туда, откуда лился свет, а взгляд, казалось, был обращен на меня.
В: Какие чувства изображал этот взгляд?
О: Не разобрала: не успела моя слепота пройти, как свет померк.
В: А что старик?
О: Старик имел белую бороду, и ничего другого я не заметила.
137
в 1737 году был издан указ, согласно которому новые пьесы (и добавления к уже поставленным) не допускались на сцену без разрешения лорда-гофмейстера; этот порядок был отменен лишь в 1968 году