XXVIII
Зора Рах Нам Псаррион
Убаюканное легкими ветерками, слишком слабыми, чтобы потревожить его зеркальную гладь, ветерками теплыми и благоуханными, напоенными ароматом неумирающих цветов, зачарованное озеро Равари дремало под луной. Оставался еще час до рассвета. Заколдованные лодки, будто сотканные из сияния светлячков, колыхались на сверкающей озерной глади. Над лесистыми склонами нависали в лунном сиянии горные отроги: неизмеримые, громадные, загадочные. Далеко за ними в ночной вышине мерцали шпили Коштры Пиврархи и девственные снега Ромшира и Коштры Белорн. Ни птица, ни зверь не шелохнулись в тиши, лишь пел звездам соловей в оливковой рощице у шатра королевы на восточном берегу. И была эта песнь не похожа на пение птицы из срединного мира; песнь эта была способна заворожить летящих в дуновении ветра духов или пленить бессмертные разумы Богов, причащающихся святой Ночи, и даровать в их глазах совершенство ей и всем ее светилам и голосам.
Вратами в видение раздвинулись перед королевой, питомицей всевышних Богов, закрывавшие вход в шатер шелковые занавеси. Она приостановилась в шаге или двух за порогом, взирая туда, где демонландские лорды, Спитфайр и Брандох Даэй, вместе с Гро, Зиггом и Астаром, закутавшись в плащи, лежали на спускавшихся к воде росистых берегах, усыпанных маргаритками.
— Спят, — прошептала она. — Как спит до самого рассвета и то, что заключено внутри. Воистину, лишь на груди у великого мужа сон обретает столь мягкое ложе, когда грядут великие события.
Словно лилия или пробравшийся в молчаливый лес сквозь полог листвы лунный луч, стояла она там, подняв глаза к звездной ночи, чей воздух был весь пропитан серебристым сиянием луны. И тихим голосом начала она молиться Богам из вечности, по очереди взывая к ним по их священным именам: к сероглазой Палладе, к Аполлону и быстроногой Охотнице Артемиде, к Афродите, и к Гере, Небесной царице, к Аресу, и к Гермесу, и к темнокудрому Сотрясателю Земли[94]. Не страшилась она обращать свои святые молитвы ни к тому, кто из своей затененной галереи у Ахерона и Леты подчиняет своей воле подземных бесов[95], ни к великому Отцу Всего Сущего[96], в чьих глазах время от начала и до нынешнего дня — лишь жезл, погруженный в безбрежный океан вечности. И молилась она святым Богам, настоятельно прося их, чтобы под их покровительством протекал сей полет, подобного которому мир не знал: полет на гиппогрифе не безрассудного осла, приведший того к гибели, как это произошло ранее, но мужа из мужей, что чистотой своих помыслов и несокрушимой твердостью заставит его отнести его туда, куда рвется его сердце.
И вот, на востоке, за подернутыми дымкой вершинами и огромной снежной стеной Ромшира отворились врата дня. Спящие проснулись и поднялись на ноги. Из шатра доносился сильный шум. Они обернулись, вытаращив глаза, и из-за занавесей у входа показалось вновь вылупившееся существо, слабое и нерешительное, будто мерцавший в небесах новорожденный свет. Подле него ступал Юсс, погрузив руку в его сапфировую гриву. Возвышенным и полным решимости был его взгляд, когда он пожелал доброго утра королеве, своему брату и друзьям. Те не промолвили ни слова, лишь один за другим пожали ему руку. Час настал. Ибо, как вступающий в снеговые поля на востоке день изгонял ночь из небесных высей, так, такою же стремительной и сверкающей волной, зарождались и телесная мощь и жажда полета в этом диком скакуне. Он засиял, будто освещенный изнутри неким неуемным светом, втянул носом сладкий утренний воздух и заржал, топча траву у воды и вырывая ее своими золотыми когтями. Юсс потрепал изогнутую шею существа, осмотрел узду, что приладил к его пасти, проверил застежки на своих латах и выдвинул из ножен свой огромный меч. И тут появилось солнце.
Королева промолвила:
— Помни, когда увидишь своего лорда-брата в его собственном обличье, это не будет иллюзией. Всему же прочему не верь. И да защитят и поддержат тебя всемогущие Боги.
Тут гиппогриф, словно обезумев от солнечных лучей, рванулся, будто дикая лошадь, широко раскрыл свои радужные крылья, стал на дыбы и взмыл в воздух. Но лорд Юсс вскочил на него верхом, и колени его, сжимавшие ребра зверя, были подобны бронзовым тискам. Земная твердь будто устремилась под ним назад, и в одно мгновение озеро, берег и острова стали крохотными и далекими, а фигурки королевы и его спутников показались игрушечными, затем превратились в точки, а затем и вовсе исчезли, и безбрежное безмолвие небес простерлось перед ним и окутало его полным одиночеством. В этом безмолвии земля и небо кружились, будто взболтанное в кубке вино, пока дикий скакун взмывал огромными спиралями все выше и выше. Волнисто-белое облако выросло в небе перед ними; все ярче и ярче становилось оно в своей ослепительной белизне, а они все неслись к нему, пока не коснулись его и все великолепие не растаяло серым туманом, становившимся все темнее и холоднее, но вот они внезапно вынырнули с дальней стороны облака в ослепительное голубое и золотое сияние. Некоторое время летели они без какого-либо определенного направления, лишь подымались все выше, пока, наконец, послушный власти Юсса, гиппогриф не прекратил свою гонку и не повернул покорно на запад, стремительно мчась по прямой линии и постоянно поднимаясь над Равари вслед за уходящей ночью. И вот уже, казалось, они и впрямь обогнали ночь в ее западных владениях. Ибо небеса вокруг них становились все темнее, пока высившиеся вокруг Равари великие вершины не скрылись и вся зеленая страна Зимиамвия со всеми ее равнинами, извилистыми реками, холмами, возвышенностями и зачарованными лесами не потерялись из виду в недобрых сумерках. А небесная высь кишела предзнаменованиями: целыми армиями сражавшихся в воздухе людей, драконами, дикими зверями, кровавыми полосами, пылающими кометами, огненными вспышками и прочими неисчислимыми видениями. Но вокруг было безмолвно и холодно, так что руки и ноги Юсса онемели от холода, а усы его заиндевели.