Марфа с ненавистью и презрением смотрела на Артынюка, и в голове у ней мелькали мысли, подогреваемые словами Артынюка. Она думала: этот дурак воображает, что может все. Это ведь только петух — подмигнет курице, она и присаживается. Ладно, воображай себе, дождешься и ты пули в лоб! Я ведь не забыла, что ты рассказывал о женщинах Диканьки! Марфа грохнула дверью и загремела на кухне сковородками, сердито выкрикивая что-то. Андрей Николаевич удовлетворенно прислушивался к ее буйству, победно усмехаясь. Пусть бесится, нахалка! Он-то сжалился над ней, над вдовой приятеля, оказавшейся в беде, а она как камень. Ну теперь-то он ей показал, что на ней свет клином не сошелся. Она и правда уже не нужна ему. Здесь, в селе Максим, сгодится и учительница Шура — не хуже всякой другой, но теперь уж и в ней он не нуждается. Дуры деревенские! Скоро на вас и смотреть-то не станут — по полдюжины таких на мужика. Он встал и, хихикая, подошел к кухонной двери.
— Чайник! — крикнул он. — И еще колбасы. Быстро! Ждать я не намерен!
Марфа даже не оглянулась. Развела огонь под чайником, взяла из буфета колбасу, отрезала кусок и бросила в деревянную тарелку. Андрей Николаевич из-под косматых соломенных бровей следил за ее действиями. А все же она красива. Надо бы как-нибудь напоить ее, тогда, поди, уступит, неблагодарная. Он увез ее из Диканьки, найдя ее рыдающей над похоронной. Полгода кормит ее даром, да еще рублики подкидывает в надежде, что она окажется благодарной — а что она? Сразу видно — из казацкого племени, дура темная. Гайдамацкая сукина дочь! Или она и впрямь не может забыть своего Кочетова? Артынюк вернулся к столу, начал рыться в бумагах, которые ему подготовил кадет-«австрияк», и понемногу успокоился. Хорошо работает матушкин «молодец». Жаль, что придется возвратить его австрийскому императору. Он, Артынюк, предпочел бы сделать его своим помощником, тогда бы сам переехал в Киев на постоянное жительство.
Андрей Николаевич подкрутил усы, пригладил бороду. А ведь я, собственно, хороший начальник. Людей не бью? Не бью. Шуру насиловал? Нет. Правда, в первый-то раз она сопротивлялась, потом ревела — ну, так уж водится у женщин. Конечно, зря я сказал, что выживу ее из школы, если она не согласится, но я не мальчик, сам, пожалуй, не справился бы... ха! Артынюк вдруг вспомнил, что привез из Киева несколько граммофонных пластинок. Весело занялся ими, выбрал наконец «Измайловский марш». Первые же аккорды ударили по сердцу — Андрей Николаевич вытянулся и застыл, словно ожидая, что сейчас проследует мимо него сам царь со своей большой свитой, и великие князья, и вельможи, все в золоте и великолепии. Ему стало легче.
Экономка внесла чайник, потом сходила за колбасой. Когда она вернулась, Артынюк жестом задержал ее и сказал примирительно:
— Марфа Никифоровна, я полагаюсь на вашу честность. Живем мы вместе достаточно давно, хотя и не как муж с женой, а как два монаха в одной келье. Я получил в Киеве распоряжение вернуть пленных ко всем чертям в Дарницу. Господа из военного округа думают, что это так просто. Однако не подчиниться им я не могу: сбыт леса в их руках.
Марфа, в длинной синей клетчатой юбке и льняной полосатой кофточке, стояла посреди комнаты, готовая уйти в любую минуту — красивая, полногрудая, — и в темных глазах ее что-то вспыхивало. Она ответила начальнику только кивком головы. Он продолжал:
— В мое отсутствие с пленными никто ничего не сделает. Скажите это тем, кто за ними придет. В крайнем случае пусть перепишут пленных да отправляются восвояси. Мне пленные нужны еще на всю весну. К Десне свезена только половина заготовленной древесины, да еще много осталось несрубленного. В Максиме я на эту работу мужиков не найду, а обмен пленными может растянуться на целый год. Наши же солдатики — что с них возьмешь? Закатится домой, сделает бабе младенца, только его и видели!
— А если эти люди не отвяжутся и захотят немедленно увести пленных?
Артынюк выпучил на Марфу глаза. Если бы да кабы!
— Ладно, — буркнул он. — Пусть тогда Войта даст им несколько человек, только не всех. До вскрытия Десны надо свезти к реке весь лес. Я сам ему скажу до отъезда.
— Куда вы едете-то? Рождество скоро.
— В Киев, по служебному делу. Пробуду там две недели. А вы присматривайте за Францевичем, чтоб лес не продавал и вообще... Я оставлю вам деньги для пленных, на душу по пять рублей. Войте дам сам — сто рублей отвалю, пусть пользуется моей добротой. До войны сто рублей было целое состояние, а теперь, когда большевики ввели свои деньги, а Центральная рада — свои, мне слово «рубль» и произносить-то не хочется. А звучало так прекрасно, означая счастье!