— Выпьем же, дорогие! Нюся, налей и ты себе! Воображаю, как прыгает твое сердце от радости! — С этими словами она залпом осушила рюмку.
Потом она велела девушкам петь. К ним присоединились мужчины, и громче всех — дед Иван. При этом он ходил от одного к другому, показывая новую рубаху.
— Ты только пощупай, это он мне дал, чех! На вечную память!
Уже захмелевший, он подошел к Ганзе, обнял его и, прижав слюнявый рот к его уху, прошепелявил:
— Наталью мы тебе в жены отдадим! Наталья наш ангел-хранитель. А о тех двух гадах, которые на нее в сарае напали, и не думай: мы подоспели вовремя и швырнули обоих в Десну! И если кто вздумает смеяться по этому случаю, влепи ему пару горячих, чтоб язык откусил!
Аршин оттолкнул деда, вытер обслюнявленное ухо, словно в него сам дьявол надышал, стиснул зубы. Сердце его на миг захолонуло. Хрустнув пальцами, он выпрямился. Огляделся. В горле стало сухо. Из группы молодых женщин с другого конца стола навстречу ему засияли веселые глаза Натальи. Ох, Аршин, скотина, какое же тебе счастье привалило! Он с силой втянул в себя воздух и хрипло закричал:
— Удалось-таки нам свидеться, а потому... Потому... давайте ублажать тело, ублажать душу! А войны, на которые когда-либо гнали мирного человека разные господа, будьте навсегда прокляты!
Дальше он не мог говорить, во рту скопилась горечь. Он сел с размаху и вперил виноватый взор в сиявшую торжеством Наталью.
Михал Лагош еще в начале попойки потихоньку вышел с Нюсей во двор. Нюся шла за ним, как овечка, придерживаясь за его плечо. Позвала сына, и он выскочил из сарая, в котором когда-то жили пленные. Мальчик был таким же белокурым, как она и как Лагош, и глаза его были такие же светлые, как у нее. Валенки на нем измазаны, щечки ветер окрасил в пурпур.
— Миша, Мишенька, твой папа приехал. Посмотри же на папку-то!
Лагош нагнулся к ребенку, чтобы скрыть от Нюси слезы, и поднял его. Так, с сынишкой на руках, он вошел в дом и — прямиком в комнатку за кухней. Нюся скользнула туда же, как угорь, и тихонько заперла дверь.
— Больше я тебя никуда не отпущу; — шептала она, переводя глаза, полные слез, с Михала на сына, словно уже сейчас испытывала ужас от одной мысли, что может когда-нибудь потерять одного из них.
— Я останусь в Максиме, Нюсенька, — ответил Лагош. — Затем и приехал...
Из кухни доносились крик, смех, пение, слышнее всего были голоса Натальи и Ивана, потом к ним присоединился еще более мощный голос. «Это Шама, — сказал себе Лагош, — но Нюся о нем и не думает».
Нюся накормила мальчика и уложила его в кроватку, которую в свое время Наталья притащила из барского дома.
— Правда останешься? Правда? — спросила Нюся, когда мальчик уснул, и бросилась Михалу на грудь, и прижала его к себе, сначала робко, несмело... — Поверить не могу, что ты опять со мной, не надеялась я, что вернешься... — горячо прошептала она.
А в кухне меж тем все ярче разгорались глаза у Натальи, и, когда Нюся и Лагош, забрав мальчика, скрылись в задней комнате, Наталья оттолкнула Ивана от Ганзы и сама села рядом с ним, положила ему руку на плечи и стала пить с ним из одной рюмки.
Гости разошлись, собрался наконец и Иван. С трудом доплелся он до двери и, остановившись там, поманил рыжего Шаму. Когда тот подошел, старик схватил его за руку и повел за собой, как ребенка.
— Дурень, ну чего торчишь там? Завидуешь товарищам? Не завидуй, нечему. Я тебе такую постель предоставлю, что будешь спать не хуже, чем они... — Иван тихо смеялся, пьяно икал, хитро подмигивая водянистыми глазами.
Каморка его оказалась жалкой, ложе — еще беднее, хотя с подушкой и с несколькими толстыми одеялами. Только выбравшись на свежий ночной воздух, Шама сообразил, что и сам-то еле держится на ногах, и была у него одна только мысль — где бы приклонить голову. Иван заботливо разул его и раздел, уложил на подушку и укрыл до подбородка.
— А я затоплю тут, брат, печка-то теплее, чем бабье брюхо. Зимой у меня хуже, но я все пережил! Живу так уже тридцать лет, а чего мне недостает? Ты понятия не имеешь, до чего же хорошо жить без бабы. Свобода! Пей, сколько душа принимает, никто тебя не пилит, а захочешь курить, кури вволю...
Когда Шама проснулся, был уже белый день. Сначала он не соображал, где находится, и не сразу припомнил все. Осмотрелся. На низком чурбане у печки сидел Иван и спал, свесив голову, хрипло дышал во сне. Шама встал, оделся, натянул сапоги. На дворе уже было движение — люди суетились по хозяйству. Наталью и Нюсю он нашел в кухне. На полатях Натальи лежал Аршин. Он почти совсем исчез под пуховым одеялом и, если бы не щетинистые усы, казался бы ребенком. Поздоровавшись, Шама сел за стол.