Тихо приоткрылась дверь, и в ее просвете, в сопровождении доктора Чистякова, показалась худенькая, сгорбленная женщина. Черное закрытое платье подчеркивало бледность ее лица. Узел редких, влажных, как бывает у тяжело больных, волос был схвачен на затылке черной бархаткой. Волей к жизни дышали только улыбка и глаза.
— Екатерина Максимилиановна! Разрешите представить вам нашего чавала, — сказал доктор Чистяков.
— Симбирского корпуса? — тихо спросила мисс Френч, похолодевшими губами чуть коснувшись лба Брагина.
— Брагин, Георгий…
— Брагин?.. Позвольте… позвольте… Мы где-то сравнительно недавно с вами встречались… Совсем старуха стала… память теряю…
— В Рузаевке…
— Да, да в Рузаевке… Мы вместе завтракали… А как звали этого старика? Я еще обещала навестить его внучат… Так и не довелось, а теперь уже не навестишь… поздно…
— Пал Палыч…
— Да, да Пал Палыч… а внучат помню… Наташа, Ирина и Павел… Дорогие гости, прошу к столу… Чем богата — тем и рада… Спасибо вам, что приехали… Вы со мной, — тихо закончила мисс Френч, обращаясь к Брагину.
Все с радостным шумом сели за стол. Зазвенели ножи, вилки, полилось вино, и первоначальная робость сменилась весельем.
Екатерина Максимилиановна все время говорила о корпусе, нескончаемые волны воспоминаний набегали одна за другой, в случайных брызгах воскрешая имена, моменты, события навсегда затонувшей жизни. Она ничего не ела, а маленькими глотками пила холодную воду, словно старалась охладить пыл нахлынувших воспоминаний.
— Екатерина Максимилиановна, разрешите спеть первую, застольную…
— Конечно, конечно… Я вся внимание…
Гитары дали аккорд, Брагин запел…
Хор дружно взял припев:
Брагин не запел третьего куплета… Недоумевающий хор молчал тишиной уважения к больной женщине в черном закрытом платье. Низко опустив голову, мисс Френч тихо плакала… Крупные слезы капали на шлифованную, белую площадь тарелки. О ком и о чем были эти слезы, знала только мисс Френч.
— Шампанского!!! — резко врезалось в больную тишину.
Засуетились лакеи… Доктор Чистяков подбежал к мисс Френч.
— Екатерина Максимилиановна, помилуйте… вы губите себя…
— Милый доктор, лечить мисс Френч вы будете завтра… Сегодня я хочу жить… Шампанского!..
Она взяла бокал искристого вина и, высоко закинув голову, прокричала:
— «За Симбирских кадет!» Громовое ура цыганского хора раскатилось по столовой.
— Простите мне мою слабость… так вспомнилось… вспомнилась вся жизнь, — тихо сказала Брагину мисс Френч. Она очень скоро овладела собой, и остаток ужина прошел в теплых и веселых тонах. Радушная хозяйка много смеялась, только смех ее был каким-то больным… Кофе и ликеры пили в гостиной. Позже подошли послушать цыганщину профессор Рерих, князь и княгиня Ухтомские, профессор Анэрт, и далеко за полночь в полутемной гостиной слышались аккорды гитар и грусть цыганской песни.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Через 17 дней город облетела печальная весть. Екатерина Максимилиановна Перси Френч оставила мир. Посмертной волей Екатерины Максимилиановны, переданной доктору Чистякову, было желание, чтобы ее последний путь на земле сопровождали ксендз и православный священник…
Белый катафалк, запряженный шестью рослыми лошадьми под белыми сетчатыми попонами, заскрежетал тяжелыми колесами по морозному снегу. Ксендз Витковский, настоятель кафедрального собора о. Леонид Викторов, протодьякон Корестелев, соборный хор, вереница друзей и знакомых отдавала последний долг полуангличанке, полурусской, полукатоличке, полуправославной мисс Перси Френч. Серебряные, золотые, эмалевые венки тихо шелестели листьями… В лучах холодного январского солнца синим огнем лобелий горел несколько необычный венок в виде синего погона с желтыми буквами — «С. К.» На широкой синей ленте, ласкающей венок, золотом было напечатано
— «ОТ СИМБИРСКИХ КАДЕТ».
ЭПИЛОГ
1955 год… Соединенные Штаты Америки… Сан Франциско… За окном стихийным свистом стонал ураган, крупные капли дождя и града барабанили по стеклам окон, редкие раскаты грома напоминали артиллерийскую канонаду… В скромной уютно обставленной комнате, потонувшей в полумраке двух настольных ламп, сидели два друга… пожилые… почти старики… Серебро редких волос, глубокие морщины жизни, усталые глаза устало смотрели на близкие грани неизбежного… и только помолодевший слух жадно ловил каждую фразу, каждое слово — Один читал другому какую-то рукопись… Мозолистые рабочие руки медленно, не спеша, перелистывали страницы навсегда затонувшей жизни…