И тогда над опушкой леса разливалась грустная, протяжная песня:
Нэфисэ сидела, устремив глаза в лесную чащу, чуть покачивая головой в такт своей песне. Длинные ее ресницы почти смыкались, и песня, будто тихий ветер, пробегавший по траве, плыла медленно, едва слышно. Но тут Нэфисэ поводила бровями и, блеснув сережками, поднимала голову; звуки вновь набирали прежнюю силу, и песня, ширясь, взмывала до самых верхушек деревьев.
Женщины слушали, не двигаясь: одни— опустив низко головы, другие — не отрывая взгляда от тонких губ Нэфисэ. А песня ее ласково касалась душевных ран и вселяла светлую надежду в стосковавшиеся женские сердца.
И вот наступала минута, когда, бросив на своих подруг озорной взгляд, Нэфисэ вскакивала, и по опушке леса, кружась и обгоняя друг друга, рассыпались слова шуточной песни:
Под такт своей песни Нэфисэ начинала кружиться, ухватив кончиками пальцев фартук.
Подруги, заливаясь веселым смехом, дружно хлопали ей в ладоши.
— Ну хватит, что ли? — спрашивала она, топнув ногой и внезапно останавливаясь.
Мэулихэ вытирала слезы и ласково гладила ее руку:
— Благослови тебя господь! Пусть будет светла твоя жизнь! Ведь прямо за сердце берешь! Как тебя ни хвали — все будет мало!
Апипэ в свою очередь хлопала Нэфисэ широкой ладонью по спине и многозначительно приговаривала:
— А ты как думаешь? Даром, что ли, за ней так увиваются!
3
Нэфисэ шла по овсяному полю, внимательно вглядываясь, не поднимают ли головы назойливые сорняки, когда на дороге со стороны деревни показался человек в защитной одежде. «Зиннат!» — подумала недовольно Нэфисэ.
Да, это был Зиннат. Не успел он как следует оправиться после возвращения, как уже начал повсюду подстерегать Нэфисэ. Он искал удобный случай, чтобы встретиться с ней наедине. То ли он ждал от нее откровенности, то ли сам хотел раскрыть ей свою душу, но смотрел на нее с таким мальчишеским восторгом, что невольно вызывал в Нэфисэ беспокойство и даже неприязнь.
Зиннат шел к ней с непокрытой головой, в расстегнутой гимнастерке, игриво улыбаясь, что совсем не шло к нему.
— Отчего, думаю, в Яурышкане так жарко? — заговорил он шутя. — Оказывается, здесь еще и другое солнце палит!.. Здравствуй, Нэфисэ! — Он приложил руку к сердцу и слегка наклонил голову.
Видно, молоко да масло, да теплое солнце Байтирака пошли джигиту впрок: лицо его округлилось, глаза оживились. И заиканье было уж не так заметно. Только повисшая плетью левая рука напоминала о ранении.
— Так ли? — спросила Нэфисэ не очень приветливо. — Джигиту, объездившему свет, наше солнце, наверно, кажется с коптилку... Ну, как здоровье?
— Здоровье-то ничего.
— А рука?
— И рука...
— Что ж не договариваешь? Иль ты кем недоволен? Если девушками, так они тебя не обижают...
Зиннат вынул фиолетовый платочек и мягко коснулся им лба.
— Девушки?.. Да не о них печаль. Красивые, хорошие девушки, хулить нельзя. Если б дело было только в этом!..
— Вот еще! Разве не девушки окрыляют джигита?
Зиннат посерьезнел и ни с того ни с сего заговорил напевно:
— Джигит думает, размышляет, а к чему приведут его думы — не знает. Сны видит, а сны к чему — не разгадает... Помнишь, мы пели раньше:
кажется, так?
— Может, и так. Да ведь старое уже забылось. Мы потом много других хороших песен сложили.
Зиннат краешком глаза поглядывал на высокую грудь Нэфисэ, на ее открытую шею. Широкая голубая лента, повязанная поверх платка, казалось, придавала особую прелесть Нэфисэ. Как он мог забыть ее! Ведь даже в этом ситцевом платьице она не уступает разряженным красавицам из города!
Нэфисэ заметила, как жадно разглядывает он ее, и, смутившись, стала поправлять фартук на груди.
Зиннат снова начал балагурить:
— Чур меня!.. Каюсь!.. Вспомнил былое и чуть не забылся...
Желая прекратить разговор, Нэфисэ наклонилась, делая вид, что срывает травинку.
— Что было, то прошло, быльем поросло да травой заросло.
— Ну, а коль травой заросло, так можно и выполоть.