— Вот еще, ведь я как-никак живая!
— Насчет живости, что и говорить, возражать не приходится. Вон, шутя, шутя, весь район обогнала. А чего только ты не сделаешь, если всерьез возьмешься! Уж я и то начинаю беспокоиться: как бы мне без золовки не остаться, если дела примут такой оборот. Вот увидишь, Мансуров тебя обязательно в Москву отправит. Тогда... улетела птичка — лови за хвост...
С краю, где расположились мужчины, вдруг раздался жалобный крик Шамсутдина:
— Не насытился я, уважаемое общество!
Все сразу примолкли. Кто-то смущенно крякнул, некоторые отводили глаза в сторону. Ведь это позор — не накормить досыта гостя!
Пораженная бесстыдством Шамсутдина Мэулихэ заспешила к казану посмотреть, не осталось ли там чего. Айсылу и вовсе огорчилась:
— Ой, как нехорошо получилось! Совестно-то как! — Она подошла тихонько к Шамсутдину: — Обделили тебя, что ли?
Шамсутдин сидел, поджав ноги, и довольно покачивался.
— То есть как обделили? — удивился он. — Наоборот, если подсчитать, то даже лишнее перепало...
Мэулихэ подбросила хворосту в костер.
— Подумаешь, какая забота! — попыталась она сгладить неловкость. — Иной человек действительно любит поесть. Не беспокойтесь, пока вы потолкуете, я вмиг сготовлю ему чего-нибудь.
Но Шамсутдину и ее слова не понравились.
— Да разве в этом дело? — протянул он с досадой. — Разве единым хлебом жив человек? Этой пищи у меня самого хватит на целый стол. — И он начал выкладывать из-за пазухи краюху хлеба, огурцы, вареные яйца и еще что-то. — Вот она, телесная пища, пожалуйста! — Шамсутдин, подмигнув фыркавшей молодежи, сунул руку в карман брюк. — На случай, если здешнего будет маловато, Гандалип положила мне еще вот это... — Он вытащил бутылку и, взболтнув, поставил в круг. — Кто желает, пожалуйста! Разве мы нуждаемся в такой пище? Ведь мы сами фабриканты хлеба! Душевную мне нужно пищу, понятно?! Душа жаждет!
— А-а-а!.. — протянули все облегченно. — Это уж дело Зинната.
Зиннат пожал плечами и нехотя растянул гармонь.
Какая-то бестолковая крикнула:
— Нэфисэ-апа!..
Но ее быстро оборвали: не станет же сноха петь при свекре!
Гюльзэбэр подвела к костру смущенную Карлыгач. Она немного замялась, но потом кашлянула и, повернувшись к Зиннату, шепнула ему что-то. Тот кивнул головой и заиграл. Карлыгач, как настоящая актриса, сложила руки на груди и запела. Голос у нее был слабый, но удивительно приятный.
Поляна затихла. Поднявшись высоко над деревьями, слушала песню задумчивая луна, заслушался, склонив посеребренную крону, и кряжистый дуб.
Она спела одну песню, другую, третью. Но потом Тимери напомнил, что с зарею нужно приниматься за дело, что ночь эту решили не работать только для того, чтобы народ хоть немного поспал.
Люди сразу встали и, шумно переговариваясь, зашагали к своим станам по узким лесным тропкам, которые луна щедро усыпала мелкими серебряными монетами.
7
Нэфисэ шла одна. Из-под развесистого клена у дороги ей навстречу вдруг метнулась Гюльзэбэр. Нэфисэ показалось, что в тени с ней кто-то стоял. Он шепнул ей что-то, и Гюльзэбэр ответила ему таким нежным, воркующим смешком, каким могут смеяться только девушки, которым невмочь скрыть своего счастья. Она подбежала к Нэфисэ и схватила ее за руку. Очень возбужденная, она все время поправляла волосы и поглядывала в сторону клена.
— Я не могла уехать, не повидав тебя, — оказала Гюльзэбэр. — А сейчас побегу в деревню, буду собираться к утреннему пароходу. Мне только с тобою и осталось попрощаться.
— Постой, что ты говоришь? — удивилась Нэфисэ. — Куда ты едешь? Зачем?
— На фронт, Нэфисэ-апа... На фронт еду!
— Как?.. На фронт?
— Да, прямо по Волге, в сторону Камышина... — Гюльзэбэр была взволнована, но говорила она очень решительно. — Всю весну обивала пороги. Где только не была... Уговаривала, упрашивала — не пускали. Теперь вот ходила к Джаудату-абы... Ой, только бы не задержали. Уехать бы скорее.
— Неужели завтра же? Как неожиданно все!
— Завтра, завтра! Это последняя наша встреча... Больше не увидимся... Прощай, Нэфисэ-апа...
— Тьфу, тьфу... Пусть ветер унесет твои слова! Почему не увидимся?.. Вот кончится война, и ты вернешься со всеми. Нас с тобой еще такие прекрасные дни ждут, что это тяжкое время будет казаться лишь страшным сном. — Нэфисэ обхватила ее за плечи и крепко прижала к себе.
Гюльзэбэр хотелось увезти с собой на фронт не только тепло материнской любви, не только вкусные бавырсаки[33], испеченные заботливой рукой, но и еще один дар — любовь джигита-гармониста.