Вокруг них собрались наиболее уважаемые и ценимые члены семьи. Доминик Прицци. Подтянутый, хотя начавший набирать лишние фунты. Но все равно, тогда он не напоминал страдающего одышкой и ожирением бульдога.
Кстати, уже в то время Доминик поглядывал на Чарли без особой приязни. Нельзя сказать, что они ненавидели друг друга или постоянно конфликтовали, нет. Но сталкиваясь лицом к лицу — даже в семейном кругу — оба испытывали дискомфорт. Напряженное неудобство, возникающее где-то в подкорке, на подсознательном уровне, хотя и не принимающее форму активного раздражения.
По другую сторону от Крестного Отца замер Эдуардо, младший сын. Плотный, курчавый, розовощекий и, в общем-то, не похожий ни на отца, ни на брата. Черные — по-итальянски — блестящие глаза смотрели на Чарли с открытым обаятельным весельем. Честно говоря, Чарли тогда с трудом представлял, какая именно роль отводится Эдуардо в делах семьи. Гораздо легче было бы представить его за операционным столом или за пюпитром дирижера. Однако, как того и требовали обычаи, он присутствовал на Советах. Хотя, насколько мог заметить Портено, чаще молчал. Эдуардо справедливо полагал, что у Доминика куда более цепкая хватка в делах, касающихся проблем, явно идущих вразрез с законом. При этом, в принципе, он обладал прекрасным даром красноречия, который, правда, проявлялся лишь изредка, когда было нужно отстоять свою идею, но уж тогда оно проявлялось во всем блеске, полное обаяния, тонкого юмора и точной мысли. Тем не менее Эдуардо был лишен главного: напора и энергии вожака. Лидера. Он, как человек умный, отдавал себе в этом отчет и никогда не пытался прорваться к самым высотам власти. Коррадо Прицци тоже понимал это, и Чарли знал, что дон не строит далеко идущих планов в отношении своего младшего сына. Тот получал положенный ему процент с прибыли и исправно просиживал штаны, продолжая глядеть на отца глазами хитрюги-святого, попавшего в публичный дом, но время от времени выдавая неплохие и — что тоже важно — вполне осуществимые идеи.
К нему Чарли не испытывал антипатии, как, впрочем, и особой симпатии тоже. Они могли поболтать, мило улыбаясь друг другу, но это было и все. Дальше разговоров дело не шло. Портено отдавал себе отчет в том, что к сыну дона надо проявлять уважение, что он и делал, старательно скрывая под маской глубокого дружелюбия свое равнодушие. Оно, конечно, могло обмануть Эдуардо и Доминика, но не Коррадо Прицци. Слишком умен был старик. Умен и отнюдь не слеп. Нет, дон не злился на Чарли и не притеснял его. Напротив, относился как к третьему — родному — сыну, периодически выделяя юношу тем, что позволял ему присутствовать на собраниях семьи до принятия клятвы. И не раз дон вскользь упоминал Энджело, что ИХ сын пойдет очень далеко. Отец гордился этим и прочил Чарли место caporegimo у будущего дона, которым, разумеется, станет Доминик, что, в сущности, и произошло впоследствии. Доминик Прицци стал боссом, а младший Портено — капо.
Третьим, в одном ряду с сыновьями Прицци, стоял отец. Взволнованный торжественностью происходящего, бледный, не спускающий с него глаз. Неясный свет старил Энджело. Вторая ступень — Чарли заметил, что отец — вечно молодой и сильный — состарился на его глазах. Переступив порог этой затемненной залы в доме дона, предназначенной исключительно для подобных случаев, он словно взвалил на себя лишние два десятка лет. Два десятка лет своего сына.
Кроме них здесь присутствовали еще пятеро мужчин, двоих из которых Чарли не знал вовсе, а остальных только поверхностно. Севил Бруслел, президент трех шикарных казино в Лас-Вегасе, принадлежащих семье Прицци, ставленник Доминика, занимающий довольно значительное положение в структуре семьи. При Брусте-ре увядающие казино, дела которых катились под гору медленно, но все же достаточно верно, вдруг быстро превратились в прибыльные заведения. Севил устроил при них небольшие респектабельные отели, перепланировал стоянки для автомобилей, ввел ряд новшеств, не сильно обременяющих персонал, но имеющих несомненную пользу для посетителей, и казино начали приносить стабильный доход, который год от года возрастал. Время от времени Брустел приезжал в Нью-Йорк, отчитывался перед доном о финансовом положении, иногда предлагал что-то дельное — и надо отдать ему должное, нюх на дополнительные источники получения звонкой монеты у этого человека был отменный, — а затем вновь уезжал в Вегас. Да, Севил Брустел, несомненно, стоил тех денег, которые ему платили Прицци.