Но он уже снова погрузился в неподвижную дремоту.
— Ведь я люблю тебя, люблю тебя… — умоляла его Филиппа, и слезы из ее глаз катились на его бледное лицо.
Она опустилась на пол, стала на колени, прижав его руку к своим глазам, все время повторяя шепотом:
— Я люблю тебя, люблю тебя!
Она не слышала, как открылась дверь. Джервез остановился на пороге, в недоумении переводя взор от Филиппы к лежавшему на кровати Арчи, который немного открыл свои невидящие голубые глаза.
Джервез почувствовал щемящую боль, услышав ее нежный шепот, и ласково позвал:
— Филиппа!
Филиппа поднялась быстрым движением, которое он так хорошо помнил, и тогда только увидела его.
Она побледнела, секунду не двигалась, потом выпрямилась и положила руку Арчи на постель.
— Я писал, что приеду, — сказал Джервез.
— Я не получала вашего письма. — И, вспомнив, что у нее была пачка писем, которую она даже не распечатала, она добавила: — Видите, Арчи был так болен.
Джервез сделал слабый жест и спросил:
— Не выйдете ли вы со мной на несколько минут?
Филиппа неопределенно покачала головой.
— Мы не разбудим Арчи, если будем разговаривать… он теперь уже не так серьезно болен. Теперь опасность миновала.
— Понимаю, — ответил Джервез. Он слегка замялся, а затем продолжал: — Я объяснил все в своем письме… Я постараюсь сказать вам сейчас, как можно короче. Майль с Мастерс привез мне письмо своего брата; оно было написано в вечер его смерти и разъяснило все. Когда я прочел это письмо, я понял, что причинил вам такое зло, что нет надежды, чтобы вы меня простили. Но все же я надеюсь хоть немного исправить это зло. Я теперь сознаю также, что эти мысли не приходили мне в голову, когда я просил вас быть моей женой. Я вас очень любил… и думал, что я вам также небезразличен…
Он опять остановился, и в этот момент воспоминания витали над ними, как ангел с огненным мечом. Едва слышным голосом он добавил:
— Я пытался что-нибудь придумать… Вот мой план: если бы вы согласились вернуться ко мне будучи моей женой только номинально… то позже, когда ваше возвращение достигло бы своей цели — дать мне возможность доказать всему свету, какое невыразимое оскорбление и обиду я нанес вам… вы могли бы получить от меня свободу…
— О… нет… нет! — прошептала Филиппа, задыхаясь, и ее рука протянулась назад, как бы ища руку, за которую она могла бы ухватиться.
Джервез сказал:
— Но что же вы думаете делать? Как вы будете жить? Вы должны позволить мне…
— Я отослала обратно ваши деньги, потому что Арчи ни за что не хотел, чтобы я ими пользовалась, — начала поспешно Филиппа, тяжело переводя дыхание. — Джервез, это… это… я знаю, что это благородно с вашей стороны, что вы приехали сюда после всего, что произошло… Но этот суд… и все прочее… Впрочем, все это теперь больше не имеет для меня значения. Люди, которые поверили, что я была виновна, приняли грех на душу… Но теперь мне это безразлично! Если они могли поверить, то мне нечего с ними считаться. Когда Арчи поправится, мы с ним уедем отсюда… в Америку. Мы оба можем работать, чем-нибудь заняться…
— Но я должен что-нибудь сделать, — настойчиво промолвил Джервез. — Если вы не дадите мне этой возможности, я поговорю позже с мистером Лорингом.
— Это ничего не изменит, — сказала Филиппа почти вызывающе. — Понимаете, Арчи даже не будет слушать вас: он… он действительно любит меня…
Джервез весь подался вперед; эти последние слова обожгли его, как удар кнута, но он поспешно сказал:
— Вы меня не понимаете. Развод еще до сих пор не вошел в законную силу… Ради вас же я хочу, чтобы вы вернулись, не ради себя… тем более, что я у вас в неоплатном долгу. Я хочу восстановить ваши права… Вы будете свободны, я клянусь вам в этом… Филиппа, что бы вы сейчас ни чувствовали… ведь, было же время, когда вы… верили моей любви… А я…
— Она моя! — раздался голос Арчи.
Джервез сильно вздрогнул. Филиппа мгновенно повернулась к Арчи.
Арчи слегка приподнялся, теперь он лежал на подушках, и глаза его блестели на исхудавшем лице.
— Тупенни! — сказал он, с отчаянием схватив ее за руки, не отрывая глаз от Джервеза.
— Она моя! — Он перевел взгляд на Филиппу. — Скажи ему!
У нее не было большего желания, чем приласкать его растрепанную голову у себя на груди и сказать Арчи, что она любит его, любит безумно.
Она промолвила надломленным голосом:
— Ах, Джервез, разве вы не видите, не понимаете, что вам следует уйти?
Джервез глядел на них, на их молодость, на их бросающуюся в глаза бедность, на эти серые простыни, на полинявшую пижаму Арчи, на убогое батистовое платье Филиппы… бедность до крайности. А они уже забыли о нем, они смотрели друг на друга. Арчи улыбался… Филиппа положила его голову к себе на плечо, склоняясь над ним и что-то тихо нашептывая ему… И он, Джервез, был так же бессилен добиться ее, прикоснуться к ней, как если бы он был не здесь, а в Англии. Так мало он для нее значил!
Мысли проносились в его голове, выталкивая одна другую. Он чувствовал, что леденеет и что его душа застыла в нем. Все эти недели он, может быть, бессознательно рассчитывал на это свидание; помимо своей воли, он строил планы на будущее…
Но нет такого будущего, которое удержало бы Филиппу подле него.
Они оба забыли о нем.
Он сделал неопределенный жест прощания. Он не мог говорить…
Потом Разерскилн ему как-нибудь поможет…
Он услышал голос юноши, а потом слабый легкий смех, и тогда Филиппа вскочила, и Джервез увидел ее лицо. В голосе ее звучали восторг и торжество.
— Понимаете ли вы, понимаете ли, он начинает выздоравливать!
Слезы стояли в ее глазах; она заметно дрожала.
Джервез резко изменился в лице; он страшно покраснел, потом побледнел, как полотно. До этой минуты он не сознавал, какую он сделал ставку на эту встречу и как много он должен потерять.
Он испытывал чувство почти физической слабости, которая на самом деле была упадком духа.
Все его робкие планы, все хрупкие надежды сгорели, как сухие листья, в пламени этой взаимной любви, которую он сейчас видел и ощущал, как мучительную рану. Он сделал отчаянное усилие над своим голосом, чтобы попрощаться; ему удалось передать, что Разерскилн и Камилла будут здесь пятнадцатого.
Филиппа ему неопределенно улыбнулась, а затем снова Арчи заговорил слабым, но решительным голосом:
— Благодарю вас, мы сами устроимся, мы не хотим ничьей помощи…
Он с крайним напряжением поднял голову с плеча Филиппы.
— Лучше, лучше просить милостыню, — запинаясь, произнес он надломленным голосом, в котором звучал вызов, — чем что-нибудь принять от вас… Но я не дойду до этого… Мы поедем к моему другу, и я буду работать для него, чтобы заплатить ему…
Он отвернул голову от Джервеза под нежную защиту груди Филиппы; ее руки обвили его худые плечи.
Джервез взглянул на Филиппу в последний раз.
И в этот момент он подумал, как мало, как бесконечно мало многое представляет собой! Половина того, что он считал имеющим значение для других, для них ничего не составляла.
Когда Джервез вышел, багровый солнечный свет, предвестник надвигавшейся грозы, заливал море и землю. Единственным ясным воспоминанием Джервеза была склоненная головка Филиппы, золотистые волосы которой сияли, смешиваясь с волосами Арчи…
Наконец грянул гром, и солнце померкло, как догоревший факел, так же внезапно, так же окончательно.
Гром не испугал Арчи. Он поднял голову и улыбнулся Филиппе; его голос уже звучал яснее. Знаешь что, дорогая, — сказал он, — я почти здоров!
Филиппа воскликнула:
— Ах, Арчи, неужели это правда? Арчи, я так люблю тебя… так люблю!..