- Хороша, но разовая. Прогорит газ - выбросишь.
- На бензиновую переделаю.
- Можно! - Володя курил, блаженствовал. - Приятно было с тобой познакомиться. Ты молоток! - Почему-то Володя не сказал Еркину про ту секунду, когда Еркин опередил его, бросился на руку с ножом, отвлек бандита. Нарочно не сказал? Или на радостях забыл, как забыл все быстрые мысли, промчавшиеся в голове перед броском?
Еркин никогда не узнает про свой верх в то мгновение, от которого многое зависит в жизни человека: все прошлое в него вмещается, чтобы после - чудом превращения - в ином уже качестве вылепиться в жизни будущей. Но разве так уж важно: знал, не знал? Важно: сделал.
- Здорово ты его! - У Еркина никакой нет охоты ближе подойти к сваленному бандиту, разглядеть, насколько рисковал.
- Матерый! - похвастал Володя. - Наколочки на руках. Любопытные уголовные сюжеты. Не удивлюсь, если выяснится, что этот тип бежал из-под стражи. Я слышал, они, если бегут, уголовники из колонии, машину на дороге захватят - и по-о-о-шел степью до Каспия… Кто случаем встретится - покойник! - Володя напоследок крепко затянулся, бросил окурок в костер. - Что-то наши не торопятся. А я-то еще сомневался: зачем сдуру за ним кинулся, не сообразил ребят поднять. Пока подымались бы, он далеко мог уйти. Ты как полагаешь?
- Вполне! - Еркин представил себе: идет по ночной степи за черной тенью, поджигает сухой курай. Да, повезло ему, что вывернулся откуда-то москвич Володя. И не откуда-то, а возвращался, проводив Сауле до больничной проходной. Целовался с ней или нет? Ладно, это мимо. Повезло Еркину, что Володя сегодня пошел проводить Саулешку. Исабек тоже где-то сейчас по степи бродит. Но Исабек не смог бы взять бандита. Это уж точно - не смог бы. Повезло Еркину, что Володя с ним, а не родич медлительный.
Еркин пошел наломать еще курая. Вернулся с большой охапкой, накрыл слабый, кончающийся костерок. Пламя прогрызлось, выметнуло высоко вверх, раскидало красные искры. Чужой перекатился на спину, лежал с открытыми глазами - в глубине зрачков блеснули тусклые медяшки. Еркину вспомнился давнишний волк: тот же блеск в глубине узких волчьих зрачков.
- Прочухался? - бросил Володя.
Чужой равнодушно проехал взглядом по солдату - может, принял за конвойного? - уперся ненавистно в мальчишку, скуластого, высвеченного диким степным огнем: нет, не тот, не мазитовский ублюдок.
- Ублюдку передай: с того света приду - сквитаюсь.
- Не передам! - Скуластый усмехнулся. - Зачем его пугать? Но не забуду! С того света придешь - меня здесь встретишь.
На свет костра мчал по степи солдатский автобус.
- Показывай, Муромцев, кого взял. Пашка в порядке. Повез пацана в больницу.
Еркину теперь казалось: разговор с Машей был очень, очень давно. Он теперь понимал: незачем ему было разговор затевать - обидные мысли, трудные слова. Где-то он их рассыпал и не вернется собрать. Зачем? Я тебя люблю, Маша! Ничего выдумывать не нужно. Просто нужно жить под открытым небом.
К нему подошел лейтенант:
- У тебя все в порядке? Маша напугалась - плачет.
- Еркин у нас молоток! - похвалил Володя и стал рассказывать Рябову в подробностях, каким приемом свалил бандита.
Еркин думал: много солдат рассказывает - это бывает, когда перепугаешься. Он сам про волка много рассказывал, и отец объяснил, по какой причине язык развязывается. Еркин тогда себе приказал: про волка не болтать. Но Володю-москвича он не осуждал. Конечно, хватили страху. Еркин достал из кармана американскую зажигалку, протянул Володе:
- На, возьми на добрую память!
- И тебе от меня! - Москвич снял с руки часы.
Что-то сделали с Салманом слезы Витькиной сестры. От ее слез Салман становился все старше и слабее.
Ехала, хрустела по мерзлой земле машина. Теплые руки трогали лоб Салмана. Хотелось глаза приоткрыть, но Салман себе не разрешил: еще успею, погляжу; не убили, долго проживу…
Машину трясло, кидало. Мысли его путались. Не Салман он вовсе, а другой мальчишка тех же лет, фашистами расстрелянный, да не до смерти. Боевой комбат нашел его среди убитых, поднял на руки, понес: ты теперь долго будешь жить, парень… Салман потерся щекой о колючую шинель: он знал, кто его несет. Полковник - Витькин отец…
В больнице Салман открыл глаза - от Доспаева прятаться не станет.
Доспаев больно ковырял где-то под ребрами:
- Ты везучий. Три сантиметра влево - было бы, брат, очень худо.
Салман - против лампы раскаленной - глядел не моргая, ухмылялся.
Доспаев спросил:
- Ты не думал, что у бандита может оказаться нож?
- Про нож-то? Знал! - хвастливо сказал Салман. - Он мне показывал. Большой нож.
- Вот как? Ты знал?
Доспаеву был непонятен этот мальчишка, преследовавший Сауле мелкими злыми пакостями. Дурная трава, но здешняя. Не только сын своего отца, но и сын степи. Что ему надо? Не скажешь… Чего не надо? Жалостливости! Крепкий орешек.
Только тут Салман заметил: по другую сторону стоит Витькина мать в белом халате. Откуда взялась? Оттуда. Она здесь работает. Потерпи, Салман! Тебе еще рано ум-память терять…
- Вы, Наталья Петровна, мне пока не нужны, - распорядился Доспаев. - Пусть пришлют Мануру из хирургического.
- Она уже домой ушла.
- Не Манура - пусть кто-то еще. Поопытней!
Салман тужился голову поднять, но не оторвал от чего-то липкого - клеенка, что ли?
- Нет! Она не уйдет. Пусть она. - Он требовательно глядел Доспаеву в глаза. - Пусть она!
Доспаев уступил:
- Оставайтесь, Наталья Петровна. - Отошел, чем-то занялся, издали спросил Салмана: - А ты не загордился сгоряча? Уже командуешь в больнице. Разве ты тут хозяин?
- Нет, - угрюмо сказал Салман.
- Не хозяин и не гость. Больной. Шуметь и требовать в твоем состоянии нельзя - опасно. Тебе тихо надо лежать, даже если ты очень храбрый.
Салман понял: уважительно заговорил с ним гордый Доспаев, признал верх за Салманом Мазитовым. Но радости от победы не было. Откуда-то стыд пролез: кому мстил? Девчонке! Салман прежде не знал этого едкого чувства - стыда. Незачем был ему в прежней жизни стыд. А тут подловил, взялся щипать. Салман глаза спрятал: «Ладно, буду тихо, я не гордый, я везучий, не опоздал…»
Над самым ухом Витькина мать шепнула:
- Спит, ослаб. Бедный малыш! Пойду Вите скажу. Он прибежал. Маша там, сын Мусеке, все ребята. Я им сейчас скажу. Что им сказать, Сакен Мамутович? Девчонки просятся по очереди дежурить.
- Очень похвально, однако нет необходимости. Дежурства, Наталья Петровна, допускаются тогда, когда они нужны больному, а не тем, кто рвется дежурить. Скажите им, чтобы шли по домам.
- Хорошо, я скажу. Там и Сауле.
- Тем более, что там и Сауле.
Салману думать стало трудно, больно. «Не о чем мне больше думать, тихо полежу, отдохну, думать не буду; пора беспамятливым стать, такое мне время пришло - не боязно, я не маленький, мне время пришло - беспонятливым стану, все, что знал, забуду, из больницы выйду - живи без оглядки…»
Доспаев сказал:
- Вот теперь он на самом деле спит. Спокойной ночи, Наталья Петровна.
Еркин проснулся от запаха яичницы с салом. За столом, завесив лампочку газетой, сидели дядя Паша и Ажанберген.
- Уже ехать? Я проспал?
- Какой там! Два часа ночи. Ты погляди, Еркин, вот сидит счастливый человек, он только что стал отцом. - Дядя Паша еще что-то говорил, а человек, который стал отцом, знакомый Еркину Ажанберген из Тельмана, улыбался от уха до уха: успокоенно, блаженно. - Если тебе, Еркин, не спится, давай сюда за стол. Поговорим про жизнь, обменяемся опытом. Ажанберген у нас самый старший, отцом стал, сыну два часа от роду, вес три восемьсот. За Ажанбергеном по званию следующий я. В армии отслужил - раз, женатый - два. А ты у нас самый молодой и пока что холостой. Ночь нынче у нас, мужики, святая. Во-первых, выпивки нет и не надо: мне завтра пацанов везти в Жинишкё-Кум. Во-вторых, человек новый на свет явился и выбирает, как говорится, свой жизненный путь: в чабаны ему идти, в шоферы или - попроще - в академики. А в-третьих, у меня лично свой праздник - чудотворное спасение Паши Колесникова… Между прочим, когда у меня сын родится - хотя Тоня дочку хочет! - так вот сына я непременно Сашкой назову, в честь своего спасителя.