- Что ж, давайте споем.
И второй раз спел еще лучше.
- Все в порядке, споете, не волнуйтесь,- похвалил меня Мелик-Пашаев.
И я спел.
Однако в том же сорок шестом году мне пришлось пережить очень большое огорчение.
Большой театр готовил в это время новую постановку "Бориса Годунова" Мусоргского, и А. М. Пазовский, очень хороший музыкант и справедливый человек, назначил меня на роль Пристава. Однако партия эта написана для низкого баса, я бы сказал "рычащего" тембра. А у меня другая природа голоса - так называемый бас кантанте, и роль Пристава у меня не получалась. И вот однажды на репетиции Пазовский разозлился на меня, стал кричать, но я его тут же прервал:
- Зря вы на меня кричите, и я больше вам на себя кричать не позволю.
Пазовский оторопел. Но я продолжал:
- Крик - не довод. Давайте разберемся спокойно. Вы мне предлагаете партию, которая меня не устраивает. А я вас, видимо, не устраиваю как певец другого амплуа. Давайте тогда по-хорошему разойдемся. Скажем друг другу "до свиданья" - и все. Я пойду в другой театр.
- Конечно, в другом театре вам дадут все, только вы там через два-три года погибнете! - в запальчивости проговорил Арий Моисеевич.
- Ну посмотрим,- ответил я.
Это было перед закрытием сезона. Я поехал в Ленинград, спел у них пробу, понравился, однако театр не мог предоставить мне жилье, и я от Ленинграда отказался. Меня приглашали к себе одесский, харьковский, новосибирский, свердловский театры, и после Ленинграда я собрался ехать в Новосибирск, потому что там жилищные условия были самые хорошие. Как-то я шел по Петровке мимо Большого театра и вдруг встречаю Пазовского. Он снял шляпу и поклонился:
- Здравствуйте, молодой человек.
- Здравствуйте, Арий Моисеевич.
- Ну, как ваши дела?
Я ему рассказал, что собираюсь поехать в Новосибирск. Рассказал еще о других предложениях. Пазовский подумал и проговорил:
- Будете петь в Большом театре. Скоро отпуск, поезжайте отдохнуть, а потом я даю слово, что вы будете петь всё.
- Действительно можно поверить вашему слову?
- Я никогда слов на ветер не бросаю.
Я уехал в отпуск. И когда вернулся, дела у меня сразу пошли в гору. Я спел опять Дона Базилио, и если Пазовский раньше ругал меня за эту партию, то тут вдруг расхвалил. В дальнейшем я спел Нилаканту, Галицкого, Мефистофеля, Руслана. И как-то Пазовский сказал Мелик-Пашаеву:
- Посмотрите, Александр Шамильевич, какими гигантскими шагами двигается этот молодой человек.
Значит, нужно иногда и поругаться, чтобы отстоять себя.
В связи с этим вспоминается еще вот что.
Как я уже говорил, в 1935 году мои родители были арестованы. Через несколько месяцев нас всех, дочерей и сыновей, оповестили о возможности свидания с ними. Мы приехали в Бутырскую тюрьму, и встреча с отцом потрясла меня. Она была очень короткая, эта наша последняя встреча, но мы и не подозревали об этом.
Отец мой был очень добрый, приветливый человек, чересчур, быть может, ласковый и внимательный по отношению к нам, детям и к своей жене, и вместе с тем человек волевой, сильный, атлетического сложения, И не случайно он в молодые годы служил в гренадерском полку. Когда же мы увидели этого изможденного, усталого старика, с глазами, полными слез, то поняли, что пережил наш отец в тюрьме.
Сначала мы все смотрели друг на друга и молчали. Отец старался сдержать рыдания, но это ему не удалось, и, словно задыхаясь, он произнес: "Дети мои!.. Я ни в чем не виноват!.. Не верьте ничему!.." Потом, после паузы он добавил: "Меня пытали. А ведь после такого подпишешь что угодно".
Отцу было предъявлено обвинение, что он имел связь с иностранцами, и он получил пять лет ссылки в Сибирь. Отец комментировал это так: "Ведь я инженер-теплотехник. Всю жизнь вожусь с канализационными и водопроводными трубами. Выходит, через них я и установил связь с иностранцами".
Мать получила десять лет за то, что она якобы ругала Сталина, и должна была также отправляться в Сибирь.
Раньше, в двадцатые-тридцатые годы, наша семья жила в Иркутске - в верховье Ангары, а теперь мои родители поселились в Мотыгино, в самом низовье реки. Нужно было приспосабливаться к этим суровым местам, но у отца были золотые руки, он все умел делать, и везде к нему относились с уважением. Время шло. Однако, когда уже почти кончился пятилетний срок ссылки, отцу вдруг объявили, что какая-то специальная комиссия пересмотрела его дело и прибавила к его пятилетнему сроку еще десять лет. Причем он в составе большой группы осужденных должен был следовать этапом в новые отдаленные места. В день прощания с нашей мамой он сказал: "Я тебя благословляю! Живи долго. А я так дальше жить не могу. Я очень устал. Мы договорились с товарищами, что на одном из этапов инсценируем побег, и пусть нас всех перестреляют!"
Так, видимо, все и произошло.
Боже великий! Боже милостивый! За что же страдали и погибли тысячи, сотни тысяч, миллионы честнейших людей? За что?! А мать, отбыв свои десять лет в ссылке, поселилась в небольшом селении близ Алма-Аты, где жили мои сестра Галина и брат Евгений. В 1946 году она вместе с братом Евгением приехала ко мне, хотя не имела права жить в больших городах. И вот однажды в нашу квартиру нагрянула милиция для проверки документов. У мамы забрали паспорт и велели прийти в отделение. В милиции же ей дали предписание в течение сорока восьми часов покинуть пределы Московской области.
Я прибежал в дирекцию Большого театра, рассказал обо всем, что случилось, и спросил, что они мне посоветуют. Но никто не знал, что делать.
- Раз моей матери нельзя жить в Москве, я, как только мать уедет из Москвы, тоже покину ее и буду искать работу где-то в другом месте! вспылил я.
Тогда дирекция театра обратилась в МГБ. Через некоторое время мне позвонили и попросили зайти на Кузнецкий мост и обратиться к заместителю председателя комитета. Фамилию его я не помню. Я все ему рассказал и повторил, что, если матери нельзя жить в Москве, я тоже уеду.
- И вам не жалко бросить Большой театр?
- Конечно, жалко! Но что же делать? Я прежде всего человек.
- Это делает вам честь. Но не беспокойтесь. Идите домой, я желаю вам всего доброго, все будет в порядке.
И действительно, мать вызвали в милицию, дали ей новый паспорт, и с тех пор она спокойно жила со мной.
Вскоре после того, как я стал солистом Большого театра, я познакомился с артисткой балета Людмилой Петровной Петровой, и в сентябре 1946 года мы стали мужем и женой. В свою первую свадебную поездку мы отправились в... пионерский лагерь "Артек". Дело в том, что в Большой театр пришло письмо от руководства "Артека" с просьбой выделить несколько певцов, артистов балета и оркестра, чтобы можно было составить из них ансамбль для обслуживания лагеря, "Артек" же нам предоставлял все условия для работы и пребывания там.
Нам с женой выделили хорошую комнату в двухэтажном доме на втором этаже. Он находился немного в стороне от главных корпусов лагеря, и это было очень удобно: мы не мешали пионерам, а они нам. При этом домики, где мы поселились, находились в двух минутах ходьбы от моря, так что мы и отдыхали, и работали.
Концерты в "Артеке" всем нам приносили чувство огромного удовольствия и удовлетворения. Пионеры слушали нас с таким интересом, что мы выступали перед ними не раз в неделю, как предполагалось, а гораздо чаще. Кроме того, мы много общались с ребятами, участвовали в походах, и всем нам было очень хорошо.
В том же сорок шестом году произошло еще одно важное событие в моей жизни.
Как-то в перерыве спектакля "Вражья сила", где я исполнял роль Еремки, нашего директора вызвали к Сталину, присутствовавшему на этом спектакле. Когда он пришел за кулисы в его комнату, Иосиф Виссарионович сказал:
- Сегодня выступал молодой человек с приятным голосом. Но какая же у него фамилия! Немецкая фамилия! А ведь мы только что закончили такую страшную, тяжелую войну! Сколько людей мы отдали за то, чтобы победить в этой войне. И вдруг на сцене Большого театра опять эта немецкая фамилия. Вы скажите артисту, чтобы он подумал. Может быть, ему нужно сменить фамилию.