— Ну надо же помнить такие вещи! — воскликнул Врубель. — Мне кажется, она очень хорошо дополнила как раз Солженицына.
— Обычный народ, как правило, не слишком склонен сочувствовать тем, кто во власти, — припомнил я подходящую цитату с одного исторического форума. — Англичане отрубили голову своему Карлу, французы — какому-то из своих Людовиков. У нас расстреляли царя Николая. Есть к ним сочувствие? Нет, только легкий интерес к самому факту. Так и тут — в том доме кто жил? Генералы, министры — в общем, вся высшая номенклатура СССР того времени. А народ как раз тогда лежал под старой телегой и ждал, когда появится город-сад. Максимум, что они сказали, если бы тогда узнали про расстрелы обитателей этого дома — поинтересовались бы, а это не они привезли нас в чистое поле и выгрузили накануне зимы без стройматериалов для бараков и инструментов? Ах, они… ну ладно тогда.
— Так ты что — оправдываешь? — каким-то нехорошим тоном спросил Врубель.
И взгляд у него стал очень пристальным. Таким, думаю, смотрели следователи НКВД на тех, кого им приводили на допросы в тридцать седьмом.
— Боже упаси, что ты, я — ярый противник расстрелов, — поспешил я развеять его подозрения. — Убивать вообще нехорошо. Просто всё, что там было, надо оставить за пределами эмоций, пусть историки копаются, рассказывают нам о причинах и следствиях. Всё равно из виноватых, кажется, уже и в живых никого не осталось… А из жертв тем более.
Я слегка слукавил. В своё время я очень удивился, когда узнал, что в восьмидесятые ещё были живы Молотов, Маленков и, кажется, Каганович, которые в репрессиях точно были замараны по самое не балуйся. В принципе, таких бывших сейчас найти ещё было можно — с тридцать седьмого года прошло меньше полувека, а люди иногда живут очень долго[16].
— Ну если только так подходить… — протянул Врубель. — Хотя, думаю, об этом нужно помнить всегда — слишком черная страница в нашей истории.
Я молча кивнул, задавив в себе слова про «платить и каяться». Эта либеральная мантра всегда стояла у меня поперек горла — ни я, ни мои предки в той вакханалии тридцатых не участвовали точно, ни с какой стороны, платить мне лично было некому, а каяться — не за что. Чего как раз не скажешь о многих либералах, у которых в роду кровавых упырей было великое множество.
Вместо этого я отложил уже найденную фотографию с Бобом и продолжил просмотр. Впрочем, там оставалось немного — вскоре я нашел ещё парочку снимков, и Врубель ничего не сказал про обстоятельства, при которых они были сделаны. Но на одном из этих фото нужная персона была изображена в компании с Аллой — я показал ей, и она смущенно отвела глаза.
— Это было где-то на Патриарших… даже не помню, кто там пел, — пробормотала она.
Врубель принял у неё карточку — но лишь покачал головой.
— Тоже не помню… Пел не Лёшка, это точно… но кто? — он вернул фото мне. — Заберешь их?
— Да, потом верну, — пообещал я. — Спасибо, ты нам очень помог.
— А… А что случилось-то? — спохватился он. — Боб же ещё в армии.
— Это я к его возвращению готовлюсь, — улыбнулся я. — Надо же знать, как он выглядит.
Меня удивило, что он не задал ни одного вопроса о том, что происходит в Москве прямо сейчас. Ну а я эту тему поднимать не захотел.
Глава 16
Моя паранойя
В этом времени ещё не появилось продолжение проспекта Маршала Жукова до самого МКАДа, Звенигородское шоссе было кривой улочкой без выхода на стратегические магистрали, а Хорошевское — локальной дорогой для жителей того района города, которые обитали вокруг станции метро «Полежаевская». В общем, тут и в далеком будущем навигаторы строили хорошо запутанные маршруты, ну а сейчас нужно было накатать по этим лабиринтам не один день и не одну неделю, чтобы понять логику московских дорожных строителей.
В условиях переворота всё это означало, что военная техника сюда могла заехать только случайно — кажется, даже с Ходынки прямой дороги на «Полежаевскую» не было. Поэтому у метро всё ещё дежурили скромные постовые милиционеры без автоматов, а обычные граждане занимались своими воскресными делами. Правда, день уже клонился к вечеру, и дел у людей оказывалось не так много.
— Ты был прав, — сказала Алла, когда мы остановились покурить. — Только я не понимаю, зачем ему всё это?
16
Молотов скончался в 1986-м, в 1984-м Черненко даже восстановил его в партии (правда, подпольно, без объявления в печати). Маленков дожил до 1988-го, Каганович умер в 1991-м — эти участники «антипартийной группы» так в партию и не вернулись, Черненко почему-то не стал этого делать, а Горбачеву сразу стало не до них.