За проекты отвечают сапатистские общины (и есть немало неправительственных организаций, могущих засвидетельствовать это), они их начинают, делают их продуктивными и направлено это на благо коллектива, а не на личную выгоду. Те, кто поддерживает одну или несколько сапатистских общин, поддерживает не только улучшение материального положения того или иного коллектива, но и проект гораздо более простой, и вместе с этим несравненно более всеобъемлющий — строительство нового мира, в который вместятся многие миры, в котором милостыня и подачки других станут частью научно-фантастических романов… или прошлого, ненужного и забываемого.
Со смертью Агуаскальентес умирает и «синдром Золушки» некоторых «гражданских обществ» и патернализм некоторых национальных и международных неправительственных организаций. По крайней мере, они умирают для сапатистских общин, которые с этого момента больше не получат подачек и не позволят навязывания им проектов.
По этой и по другим причинам, которые мы увидим потом, ближайшего 8 августа 2003 года, в день рождения первого Агуаскальентес, будет объявлено о смерти Агуаскальентесов. Праздник (потому что есть смерти, которые нужно праздновать) будет в Овентике и приглашаются все те, кто эти десять лет поддерживал восставшие общины, будь то проекты, лагеря мира, караваны, просто внимание к ним или товарищеское слово, все что угодно, за исключением жалости и милостыни.
9 августа 2003 года родится нечто другое. Но об этом я расскажу вам завтра. Точнее, чуть позже, потому что здесь, в горах юго-востока Мексики, достойном уголке родины, восставшей земле, убежище нарушителей закона (всключая закон притяжения) и кусочке великой мировой головоломки сопротивления ради человечества и против неолиберализма, уже рассветает.
Часть третья: ИМЯ
Идет дождь. Этот бесконечный дождь июля, седьмого месяца года. Я дрожу у костра, пpоворачиваясь вокруг собственной оси, как цыпленок на веретеле, чтобы хоть немного обсохнуть. Вышло так, что собрание с комитетами закончилось очень поздно, глубокой ночью, и наш лагерь находился довольно далеко от места собрания. Когда мы выходили, дождя не было, но кажется, он дожидался нас. Ливень обрушился как раз, когда мы были в середине пути, то есть когда было совершенно все равно идти дальше, или возвращаться. Повстанцы зашли под навесы, чтобы переодеть промокшие униформы. А я нет, и не потому что я такой герой, а по глупости, потому что желая облегчить вес моего рюкзака, я не взял сменной одежды. И вот я здесь, в роли «цыпленка а-ля Синалоа». Причем, все это совершенно безрезультатно, потому что по непонятно какой причине, моя фуражка во время дождя впитывает воду, как губка, и сама выжимает ее на меня, как только я захожу под крышу. Так что под навесом, под которым разведен костер, у меня есть собственный персональный дождь. Но эти странности меня уже давно не удивляют. В конце концов мы на сапатистских землях, где абсурд так же постоянен, как и дождь, особенно в седьмом месяце года. Сейчас я подбросил еще дров в огонь, причем совсем не в переносном смысле, и языки пламени грозятся поджечь крышу. «Нет худа, которое не может ухудшиться», напоминаю я себе поговорку Дурито и выхожу.
Дождь снаружи кончился, но под моей фуражкой начинается настоящий потоп. Я пытаюсь зажечь трубку, держа ее вертикально, чтобы не намочить, когда подходит майор Роландо. Он смотрит на меня. Потом на небо (оно уже совершенно чистое, и луна напоминает полуночное солнце). Потом опять на меня. Я понимаю его удивление и говорю: «Это фуражка». Роландо говорит: «Ммм», что значит нечто наподобие: «Ааа». Но вот появляются еще повстанцы, и конечно гитара (кстати, совершенно сухая) и все начинают петь. Роландо и ваш слуга перед недовольной публикой затягиваем дуэтом «Чанклу», потому что здешний «хит парад» предпочитает кумбии, корридо и нортеньяс.