Штабные машины с высокими чинами останавливаются на опушке, шоферы услужливо открывают дверцы, и высокие чины выходят подышать свежим воздухом, размяться, выпить по рюмке «камю». Пикник, а не война! Блицкриг блицкригом, а отказать себе в удовольствии насладиться природой, под сенью векового русского дуба помечтать о будущем «великой Германии» — майн гот, как же можно отказать себе в этом, если дела на русском фронте идут как нельзя лучше!..
Вот бы вырваться на бреющем из-за каких-нибудь холмов да внезапно подойти к веселой компании и рубануть по ней так, чтобы юшкой умылись все эти группенфюреры и блистательные генералы, чтобы те, кому посчастливилось бы остаться в живых, на веки веков запомнили красную звезду под крылом самолета…
Или налететь на мотоциклиста, везущего в штаб важное донесение, и расстрелять его в упор, или с горячим ветерком пройтись над колонной пехоты, или встретиться с парой-другой «мессеров», вылетевших с какой-нибудь базы, над которой не висит мура, — а разве не загорится сердце настоящего летчика от одной только мечты о подобных делах-делишках?!
Нет сил сидеть сложа руки. Если ты настоящий летчик. Вот и пошли разговорчики: мы, дескать, понимаем, что когда нет погоды — какие уж тут групповые полеты! Но парочке-то можно вылететь пощипать немцев, можно потревожить их покой? Куда лететь? А там видно будет. Охотник тоже не знает, где сидят утки. Ищет. Везде ищет. Кто ищет, тот всегда найдет!
И началось. Сперва в непогоду, а потом вообще. Сперва истребители, а потом и штурмовики. Даже особая терминология появилась. Идут два экипажа к своим машинам, у них спрашивают: «Далеко?» «Уток пострелять», — отвечают. «Ясно. Попутного вам!..»
Нелегкая работа у «охотников». Особенно у штурмовиков. Рыскают и рыскают по тылам противника, почти всегда без прикрытия, одни в большом и тревожном небе. Налетят на танковую колонну — разве отвернешь, разве удержишься, чтобы не пройти над ней, не ахнуть по танкам эрэсами[8]? Отличный ведь спектакль получается: как крысы, выскакивают немцы из люков горящих машин, кругом огонь, дым, паника, а тут их из пулеметов, из пушек, почти в упор, наповал! Бортрадист кричит:
— Еще разок, командир! Зайди еще разок!
Можно и еще разок! И еще! Все дрожит в тебе от упоения боем, все поет в тебе, ты и сам готов в эту незабываемую минуту стать эрэсом и — была не была — огнем и дымом врезаться в броню машины и взорвать ее, разметать осколками на пыльной русской дороге!
И вдруг опять бортрадист:
— Командир, «четверка»!..
— Что — «четверка»?..
«Четверка» — это самолет друга, твоего самого закадычного друга. Ты видел его только минуту назад, нет, — полминуты, десять секунд назад, он шел чуть левее тебя, поливая огнем колонну, ты еще подумал тогда, что он здорово дает, что и у тебя захватывает дух от его работы. И еще ты подумал: «Какой же он классный летчик! Голову даю на отрез — войну он закончит Героем Советского Союза, а то и дважды…»
— Что — «четверка»? — снова спрашиваешь ты, боясь посмотреть влево и ничего там не увидеть. — Где «четверка»?
Потом ты разворачиваешься на сто восемьдесят и теперь идешь навстречу колонне. Горят танки, горят машины, в огне и дыму ничего, кажется, нельзя разглядеть, но еще издали ты видишь особенный огонь и особенный дым, столбом поднимающийся к небу. И все в тебе вдруг на мгновение обрывается, в глазах темнеет, и хочется выть от горя…
Ты летишь над колонной, в тебя стреляют из пушек и пулеметов, танкисты, думая, что у тебя кончились боеприпасы (иначе ведь ты не молчал бы!), высовываются из люков и смалят по тебе из пистолетов. Успокоились — и теперь развлекаются. Твой стрелок-радист тоже молчит. Будто у вас действительно нет ни одного снаряда и ни одного патрона. Или будто вы оцепенели от страха…
А вы действительно оцепенели. Вы ведь знали, что каждый ваш вылет и вылет «четверки» может быть последним. Война. Никаких иллюзий! Вчера не вернулся на базу один, сегодня другой, завтра не вернется кто-то из вас.
А вот случилось, и вы не можете поверить этому. Просто не можете — и все!
Наконец ты подлетаешь к тому месту, откуда поднимается к небу огонь и дым от «четверки». Ты делаешь над ним вираж, второй, третий — скорбные круги прощания. «Как же так, Сашка? Ты слышишь, Сашка?!»
А потом ты кричишь:
— Ну, гады!
И слышишь в шлемофоне хриплое стрелка-радиста:
— Давай, командир!
А ты — опять:
— Ну, гады!
И чувствуешь, как стало нечем дышать. Совсем нечем. Будто тебе перехватили горло веревкой…
— Ну, поговорим, гады!..