Потом они были "взяты".
Старуха не сказала ни слова. Не прикоснулась к мальчикам, не попрощалась с ними. Казалось, как будто все время, пока дрожали цветы на ее шляпе, она чего-то искала, чего-то такого, что ей не давалось. Так она и за дверь вышла, медленно, нерешительно, и затворила ее за собою.
Фриц вскрикнул долгим детским криком, как ужаленный.
Потом вернулись они оба, он и Адольф, в тот же уголок, и уселись там безмолвно, понурясь и уронив тесно сжатые руки.
Папа Чекки погнал их в кухню чистить картофель. Потом Люба и Луиза были отправлены туда же. Все четверо молча сидели за кухонным столом.
Луиза спросила:
-- Откуда вы?
Но мальчики не отвечали. Понурясь, покусывали губы.
Немного погодя Люба шепнула:
-- Это ваша мать была?
Но они все-таки не отвечали, и казалось по неровному колыханию их грудей, что они едва удерживают слезы. И слышно было только, кал шлепались в воду очищенныя картофелины.
-- Она умерла? -- шепнула потом Луиза.
Мальчики все не отвечали; обе девочки тихо смотрели то на одного, то на другого, и вдруг Люба тихонько заплакала, а за нею и Луиза, -- сидели и плакали.
На другой день мальчики начали "работать".
Разучивали "китайский танец" и "крестьянский танец". Через три недели дебютировали они все четверо.
-- Обдерни куртку, -- сказала Люба, которая и сама, охваченная лихорадочною дрожью, едва могла стоять спокойно, и потянула Фрицеву куртку, сбившуюся на бок.
-- Commencez! [Начинайте --фр.] -- сказал Чекки из первой кулисы.
Занавес поднялся, им надо было выходить.
Не видели рампы, не видели людей.
С испуганными улыбками делали они свои заученные па, уставив глаза на Чекки, который в первой кулисе отбивал такт ногою.
-- Налево! -- шептала Люба Фрицу, который все сбивался; она боялась и за себя и за него, и ей приходилось соображать за обоих.
Они все вместе были похожи на восковые куклы, которые вертятся под шарманку.
Публика хлопала и вызывала. Апельсины сыпались на подмостки. Дети их подбирали и улыбались, в знак благодарности, хотя пришлось их отдать Чекки, который съел их ночью за своим коньяком с водой, играя в карты с агентом Ватсоном.
Папа Чекки проигрывал ночи напролет с агентом у себя на квартире.
Дети просыпались от их ругани, и смотрели со своих постелей, тараща глаза, пока, смертельно усталые, опять засыпали.
Так проходило время.
Труппа Чекки снимала цирк, и все четверо прошли всю выучку.
Они начинали репетиции в половине десятого. Щелкая зубами, одевались и принимались работать в полутемном цирке. Луиза и Люба ходили по канату, балансируя двумя флагами, а в это время папа Чекки, сидя верхом на барьере, командовал.
Потом приводили лошадь, и Фриц проходил жокейскую школу.
Папа Чекки командовал, вооружась длинным бичом. Фриц скакал и скакал. Ничто не удавалось ему. Падал, когда брал барьер. Опять взбирался на лошадь. Бич свистел и хлестал его по ногам, так что потом надолго оставались рубцы.
Папа Чекки продолжал командовать. Глотая слезы, мальчик скакал да скакал.
Опять падал.
Старые раны сочились кровью, ветхое трико проступало кровяными пятнами.
А Чекки все покрикивал:
--Encore, encore! [Еще, еще! --фр.]
Задыхаясь, перемежая рыдания глубокими вздохами, скакал Фриц с искаженным болью лицом.
Бич хлестал его, и он с отчаянием говорил:
-- Я не могу.
Но приходилось снова работать.
На лошадь сыпались удвоенные удары, и она быстро неслась с рыдающим мальчиком, у которого от боли трепетали все члены.
-- Я не могу! -- кричал он измученным голосом.
Артисты молча смотрели из партера и из лож.
-- Encore! -- кричал Чекки.
Фриц опять скакал.
Бледная, с побелевшими губами, прижавшись в углу ложи, смотрела Люба, полная страха и гнева.
Но папа Чекки не кончал. Час проходил, час с четвертью. Сплошною язвою становилось тело Фрица. Он падал опять и опять, от боли бился ногами о песок и опять падал.
Нет, теперь уже совсем не идет дело. И его с проклятием прогоняли.
Люба выбегала из ложи; стеная от боли, прятался Фриц за кучею обручей. Задыхаясь, сжав руки, в дикой ярости выкрикивал он отрывистые проклятия, тьму уличных слов, ругательства конюшен.
Люба сидела совсем тихо. Только бледные губы ее дрожали.
Долго сидели они там, притаясь за кучей обручей. Голова Фрица склонялась к стене, и он засыпал в мучительном изнеможении, а Люба сидела над ним бледная, неподвижная, словно оберегая его сон.
Проходили годы. Они были уже взрослыми.