Столетиями существовали наши пресловутые связи с Китаем, уже вступившим в культуру бумаги, а мы продолжали писать на древесной коре.
Столетиями существовали наши пресловутые связи с Индией, уже создавшей культуру книги, а мы продолжали писать на древесной коре.
Столетиями существовали наши пресловутые связи с арабами, уже обладавшими культурой книгопечатания, а мы продолжали писать на древесной коре.
Но через тридцать лет после встречи с Легаспи мы сделали первый шаг в культуру бумаги, книгопечатания, книги.
Теперь поставим вопрос так: если Азия нами не интересовалась, то были ли и мы равнодушны к Азии?
Обыкновенно мы говорим, что в «дозападные» времена мы поддерживали обширные торговые связи с соседями, что мы тогда были народом мореплавателей и «кораблестроителей». Однако характер нашей культуры, так и не сделавшейся индуистской, буддистской или конфуцианской, ставит под сомнение эти претензии. Если мы действительно путешествовали по всей Азии в те времена, то нам не нужно было бы дожидаться азиатских миссионеров — мы бы сами познакомились с чужими верами в торговых гаванях, как поступали купцы других стран. Поскольку этого не произошло, то, скорее всего, наши связи с Азией были отнюдь не так обширны, как нам сейчас нравится думать.
Вот чем полезно изучение культуры как истории: можно очистить историю от исторических суеверий, поскольку культура сама по себе есть доказательство, с помощью которого поддается проверке история при отсутствии иных доказательств, — дали же остатки Критской культуры ключ к реконструкции истории Минойской империи. Важны свидетельства не только того, что было, но и того, чего не было: «Одиссея», повествующая о путешествиях, полна косвенных указаний на их мелкомасштабность и неподготовленность, а это значит, что греки времен «Одиссеи» еще не были настоящими мореплавателями.
Ну а что мы получим, если подвергнем подобному анализу древнюю историю Филиппин? Отсутствие религиозных влияний мы уже отметили. Теперь отметим почти полное отсутствие морской тематики в филиппинском фольклоре, отсутствие тем более необъяснимое, если вспомнить, что морская мифология есть даже у таких убежденно сухопутных народов, как греки и римляне. В нашем же фольклоре если и встретится герой-путешественник, то он плавает по рекам — это Хуан Тамад; богиня любви приходит у нас не из пены морской, а с горных вершин — это Марианг Макилинг; духи у нас селятся либо в лесной чащобе, либо под землей — это асуванг и матанда са пунсо. Когда же это морские девы, напоминающие сирен, или ритуалы, связанные с морем, то можно не сомневаться: их появлением мы обязаны соприкосновению с Западом. Если и есть у нас странники моря, то обычай требует непременно хоронить их в земле (в отличие от викингов, подлинных мореплавателей). Да и бороздили они моря только близ берегов — подобно героям «Одиссеи», — так что не слышно даже, чтоб добирались до Лусона.
И еще одно: в нашем фольклоре начисто отсутствуют упоминания о связях с Азией в далекие времена. Уж наверняка, если бы мы так много путешествовали в старину, это нашло бы свое отражение в народных сказках: скажем, приключения какого-нибудь коричневого Одиссея в дальних краях. Фольклор запечатлел бы хоть смутные воспоминания о посещении двора правителей Китая или замков японских феодалов, рассказы о великолепии Ангкор-Вата и Малакки, храмовых городов Явы. Увы, нет и намека на то, что нашим кораблям был ведом путь в гавани Востока. Даже если предположить, что письменных памятников нет, потому что монахи уничтожили наши книги, все равно мы не обойдем стороной непреложный факт: достаточно легко уничтожить книгу, но практически невозможно уничтожить память о ней. До нас дошли лишь немногие произведения великих греческих драматургов, но известно, сколько пьес написал каждый из них, известны названия и содержание пьес, ибо память о них веками жила в устной традиции. Мы знаем, что существовали другие Евангелия кроме канонических четырех, — знаем из той же устной традиции, сохранившей память о них и хранившей бы память о них и долее, даже если бы они не были упомянуты в Евангелии от Луки. Нужно ли сомневаться, что если бы вдруг исчезли все, до единого экземпляра, пьесы Шекспира, Шекспира все равно цитировали бы и обсуждали бы в грядущем, поскольку шекспировские строки и строфы сделались бы частью живой традиции? А если вдруг погибли бы произведения Рисаля, то все равно не погибла бы память о них, и мы через столетия продолжали бы говорить: «Как писал Рисаль в своем, ныне утраченном романе…», или: «Как сказано в утерянном прощальном стихотворении Рисаля…» Не так уж много поколений отделяют нас от XVI века, а мы всё пытаемся утверждать, будто за короткий этот срок могла исчезнуть всякая память о «книгах», которые якобы были уничтожены в период нашего обращения в христианство. Нет, это маловероятно и малоправдоподобно. Случись такое, устная традиция сохранила бы память и о сожжении книг, и о самих книгах, и мы бы сегодня говорили: «Как писал наш великий поэт Маната в своем эпическом произведении, сожженном испанцами в Малолосе…», или: «Как наш великий драматург Гатдула отмечал в своей исторической драме, которую уничтожили монахи в Араяте…»
Но раз традиция не сохранила память о таких книгах, то, подходя к культуре как к истории, мы обязаны предположить, что «книг» никогда не было. «Существуют» они сегодня как еще одно из исторических суеверий. Признание этого не принижает национального достоинства, напротив, оно укрепляет его, ибо доказывает: мы взрослы в своем сознательном отношении к истории как к науке; нам, так сказать, больше незачем приравнивать упаковочную мастерскую к предприятию тяжелой индустрии, а школьный физический кабинет к исследованиям в области физики.
Вспоминается, как до войны мы любили хвастать тем, что задолго до контакта с Западом Филиппины были частью великих империй Шривиджайя и Маджапахит. То, что сейчас мы бросили это хвастовство, свидетельствует о нашей достаточной культурной зрелости и способности понять: такие претензии не возвеличивают, а унижают нас, мы же выступали в роли бедных дальних родственников, гордых своей принадлежностью к аристократической фамилии, которая и не подозревает об их существовании. Если мы действительно были провинцией великих империй, то чем объяснить тот факт, что, когда империи засияли под лучами истории, мы остались в доисторических сумерках? Империи совершали эпохальные перемены в религии, технике, морской торговле, архитектуре, искусстве, и ничто из этого не сказалось на нашей культуре? Как же могло это не сказаться — при нашей этнической и географической близости?
Однако ничего нет — в культурном отношении мы так далеки от них, будто живем на Северном полюсе.
Похоже, что мы уже осознали опасность, которой чревато превращение муравейника истории в пропагандистскую гору, и научились более осмотрительно истолковывать факты нашей древности. Теперь мы подвергаем сомнению даже лингвистические заимствования, которые с соблазнительной легкостью можно прочесть как доказательства широких связей, скажем, с Индией. Понятно ведь, что и один миссионер, пообщавшись с африканским племенем, способен оставить в языке этого племени кучу новых слов: пенициллин, сульфа, радио, джип, Евангелие и проч. На их основе можно впоследствии прийти к поспешному выводу о существовании у племени куда более обширных связей с внешним миром, чем было в действительности. Аналогичным образом, истолковывая наличие китайского фарфора на Филиппинах как доказательство серьезных культурных связей с Китаем, мы рискуем услышать в ответ, что куда более вероятно другое: отношения могли носить весьма поверхностный характер — это связи купцов с безвестными покупателями. Фарфоровые изделия свидетельствуют не столько о наличии культурных взаимодействий (типа тех, которые существовали между Китаем, Японией, Кореей), сколько о технической отсталости Филиппин, а также о том, что Китай пользовался нашим технологическим невежеством и стремился подольше сохранить нас в качестве своего рынка. Вместо того чтобы горделиво коллекционировать фарфоровые блюда, нам бы следовало стыдливо прятать их — эти доказательства первой эксплуатации Филиппин зарубежными промышленниками, первого проявления нашего низкопоклонства перед «импортным» и возведения завозных поделок в ранг символов престижа. Как орудия фарфоровые изделия были совершенно бесполезны для нашей культуры — толку от них было столько же, сколько от импортных игрушек, которые мы вешаем в машинах, или от импортных шелковых обивок для гробов. Не наличие фарфоровых изделий, а отсутствие фарфоровых заводов — примечательный факт для изучения культуры как истории, ибо он ставит под вопрос существование «глубоких культурных связей» с Китаем, да и с любой другой страной, уже знавшей фарфор и находившейся так близко и так далеко от нас. А это, в свою очередь, заставляет усомниться в том, что мы настолько уж хорошо знали Азию или были известны в Азии, как мы утверждаем.