ОСЕНЬ. ВОСТОК
Сибирская корона
Настанет день, когда наши дети, мысленно созерцая позор и ужас наших дней, многое простят России за то, что все же не один Каин владычествовал во мраке этих дней, что и Авель был среди сынов ее.
Против течения, мимо старых и новых кварталов Омска, мимо пыльного речного порта и развлекательного центра «Атлантида», нас неторопливо тянет по Иртышу теплоход «Святая Елена», названный так владельцем, местным бизнесменом, в увековечение имени своей благоверной. Только от причала — хватили водки за знакомство. Вместо закуски — радушные разъяснения местных коллег: у нас в области, ты, наверное, не слыхал, самое северное в мире гнездовье пеликанов, в Иртыше — самая мелкая в Сибири и оттого особо качественная стерлядь, а на берегу Иртыша — самый большой в России нефтеперерабатывающий завод. Кто-то толкает тостующего под локоть: ну, пусть не во всей России, нехотя поправляется тот, но что самый большой за Уралом — точно.
Под вторую рюмку в низком небе над Иртышом медленно проплывают железные ребра главной городской стройки последних десятилетий, метромоста. И метро бы давно в Омске построили, не уйди деньги в соседний Новосибирск. Советская-то власть наказала не только адмирала Колчака, но и его белую столицу. Здешняя интеллигенция убеждена: расцвет Новосибирска, его роскошный Академгородок, даже его ветка метро, появившаяся на излете соцэпохи, словом, статус сибирской столицы — все это, не случись в России Колчак, было бы у нас в Омске. От наследия Верховного Правителя советский город отмывал руки тщательно — ни памятника, ни букета цветов, ни книжки в магазине.
В последние годы Омск исправляет кое-какие исторические перекосы, хотя местная власть, видимо, считает, что основательным сибирякам не к чему торопиться. С идеологически нейтральными знаменитостями проще: омские картинные галереи дружно носят имя Михаила Врубеля. Художник, правда, покинул родной город в трехлетнем возрасте, и в местном музее изобразительных искусств (имени Врубеля) коллекция его подлинных полотен исчисляется тоже всего лишь тремя единицами. Но не Врубель был и остается главным Демоном Омска.
Как-то залпом, сразу двумя памятниками, в преддверии нового тысячелетия город вдруг вспомнил писателя Достоевского, отбывшего в здешнем остроге, том самом «мертвом доме», четыре года сибирской каторги. Бронзовый Федор Михайлович из сквера на задах театра драмы согбенно тащит крест на улицу Ленина, навстречу главному бесу. Другой Достоевский, из камня, в образе умудренного годами старца маячит за Тарскими воротами крепости, одними из двух, что от крепости сохранились. Правда, настоящие Тарские ворота в конце пятидесятых годов прошлого века, как гласит городское предание, по указу секретаря обкома партии своротил бульдозер. Жителям элитного, как бы сказали сейчас, дома по соседству мешали народные гулянья у ворот. Восстановили постройку в начале девяностых, и теперь снова можно наглядно представлять себе, как через Тарские к Иртышу гремел кандалами арестант Достоевский, шагая на казенные работы. И не предполагал, что в новой России улице его страданий присвоят имя беглого раба Спартака.
Омск и сейчас, и в прошлом — город с пограничной психологией. В начале XVIII века он и основан на слиянии Оми и Иртыша форпостом русской борьбы с джунгарскими племенами; Омск и строился как населенная казаками, купцами да «подлым сословием» крепость «на линии», у Киргизской степи. Характерное для России смешение каторжных порядков и вольницы беглых людей ощутимо и теперь, хотя история смолола в муку и перетерла в порошок старые обычаи и традиции. Омск — Сибирь, но еще без тайги; Омск — Европа, но уже в сотнях километров за Уралом.
Город, как мог, десятилетиями боролся с Тобольском и Томском за благосклонность Санкт-Петербурга; иногда проигрывал, опускаясь в уездное захолустье, но в итоге победил, добившись звания административного центра Степного генерал-губернаторства. В новое время Омск всегда шагал в неспешном ритме, хотя дыхание истории, пусть и с запозданием, все равно докатывалось до здешних степных берегов. Листаю летописи: первый духовой оркестр в городе организован в 1813 году из военнопленных поляков; пароходное движение по Иртышу открылось в 1861-м; первая газета, «Акмолинские ведомости», вышла десятилетием позже; железнодорожный вокзал построили в 1895-м; первый кинотеатр с символическим названием «XX век» фотограф А. А. Антонов открыл в 1909-м; тогда же по омским улицам прокатился первый дилижанс. Летом 1911-го силами местного купечества организована Первая Западно-Сибирская сельскохозяйственная, лесная и торгово-промышленная выставка. Вот тут-то Омск позволил себе почти столичный шик: неподалеку от павильона местного промышленника Антона Эрлингера из цинковых ведер соорудили копию Эйфелевой башни в цветах российского флага. На снимке все того же омского просветителя А. А. Антонова на ведерную башню глазеет стайка барышень в белых гимназических передничках. Еще через пару лет, накануне Первой мировой, Омск отметил столетие Сибирского кадетского корпуса, выпускники которого — Лавр Корнилов, Валериан Куйбышев, Дмитрий Карбышев — сыграли в истории России совсем разные роли.
Игрой обстоятельств и прихотью судьбы пусть не лишенный купеческого лоска, но тем не менее провинциальный Омск на целый год (или всего на год?) очутился в водовороте национальной истории, оказался центром небольшевистской России, стал, как писал белый генерал барон Будберг, «случайной головой страны». В июне 1918-го здесь учреждено Временное Сибирское правительство, через четыре месяца власть перешла к сформированной общими усилиями антиленинских сил Директории, а в ноябре того же года в результате государственного переворота вернувшийся из Америки и Японии на родину вице-адмирал Александр Васильевич Колчак назначен Верховным Правителем России. Блестящий офицер, полярный исследователь, ученый-океанограф и изобретатель, герой Порт-Артура и войны против немцев на Балтике, лучший в Европе специалист по морскому минированию, командующий Черноморским флотом, Колчак был человеком фанатичной преданности своим идеалам. Вот что писал о нем тот же Будберг: «Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения России; личного интереса, личного честолюбия у него нет, в этом отношении он кристально чист». Но правление Колчака, почитавшего своим долгом уничтожение большевизма, оказалось кратким, его власть — слабой, его союзники — ненадежными, его почти полумиллионная армия — плохо организованной и, что бы ни вдалбливали поколениям маленьких россиян школьные учебники, недостаточно жестокой для того, чтобы противостоять движению стальной машины коммунизма.
В окаянную пору Колчака Омск и пережил свой ужасный расцвет; население города, в который хлынули беженцы со всей России, петербургские чиновники и белые офицеры, превысило 600 тысяч человек. Но не радость, а обреченность сквозит в рассказе очевидца: «На каждом шагу в Омске — или бывшие люди царских времен, или падучие знаменитости революционной эпохи. И грустно становится, когда смотришь на них, заброшенных злою судьбой в это сибирское захолустье: нет, увы, это не новая Россия, это не будущее. Это отживший, старый мир, и не ему торжествовать победу». Вот отрывок из воспоминаний публициста Камского, автора путевых заметок о жизни Сибири в 1919 году: «Все-таки, хотя в городе имелись министерства, ставка и Любинский проспект, Омск выглядел непрезентабельно… Толпа Любинского проспекта состояла главным образом из союзников, чиновников, военных и дам. Тут можно было видеть великолепные туалеты, отлично сшитые френчи, фуражки всех ведомств, безукоризненные панамы, ослепительное белье. Но Любинский проспект был только узеньким ручейком среди всего остального Омска. О, этот люд, набившийся в Омске со всех уголков России! Кого только не было тут: продавцы лотерейных билетов, шарманщики, трактирные гармонисты, шулера, какие-то брюнеты в стоящих колом голубых рубахах, продавцы кораллов, субъекты в кепках с поднятыми воротниками пальто… Все они хотели есть, но есть даром и хорошо, все любили весело пожить и в то же время ничего не делать… Рестораны были средоточием всей жизни и деятельности Омска. Здесь-то особенно ярко вспоминались, приобретая еще более уродливый и нелепый смысл, жалкие разговоры о воссоздании страны, Учредительном собрании, борьбе за культуру и цивилизацию, и в пьяном шуме и крике, в сладострастных звуках тустепа и танго тонули и бесследно исчезали слова Колчака о спасении родины, правах народа, все те красные слова, из-за которых на фронте лилась в это время кровь».