- Спи давай… Никуда ты от меня теперь не денешься.
Я всегда был самым послушным ребёнком на свете. Что оставалось делать? Только провалиться в безмятежную круговерть пьяного сна.
========== 4. Душ Мендельсона. ==========
Срочная работа подвалила уже под самый конец рабочего дня. Дед, с видом Ивана Грозного, отправляющего раба на дыбу, тираническим усилием оставил в цеху двоих, чтобы сделать срочный заказ. Я не находил себе места, стараясь не подавать вида, что впал в смятение. Поломка во внезапном генераторе оказалась такой, что других и оставить-то не могли. Что-то мог сделать только я, а что-то – только Лёнька. Вот мы вдвоём и попали под раздачу. Мрачные мысли так и лезли в голову. После той пьяной ночи обрывки воспоминаний уже несколько дней не давали мне покоя. А ещё сегодняшний сон… После которого я проснулся с настоящим шоком.
Мне снилась пустыня под ночным небом, в котором почему-то в чехарду играли звёзды. Тёмная прохлада овевала обнажённое тело. Я же сидел у костра и смотрел на кошмарного вида израненного парня, чем-то смутно знакомого. Когда-то он мне уже снился в не самом потребном смысле… И это смущало. Самое удивительное, что я понимал отличие происходящего от реальности. Из сна запомнилось только несколько моментов. Помню, я тащил израненного к воде, какие-то разговоры, а потом исступлённый горячий секс, быстрый, яркий, многократный, словно я не сорокалетний механик, а юнец, полный сил и молодой нерастраченной энергии. Под конец уже этого бурного сна лицо черноволосого раненного парня неуловимо поменялось, и я без единой нотки удивления понял, что отдаюсь Лёньке… Я! Отдаюсь! Лёньке! От осознания этого факта и наскочило пробуждение. Лёжа в темноте с распахнутыми глазами, я постарался унять судорожное дыхание и совладать с тяжёлым вязким напряжением в паху. Член стоял колом…
Сейчас, уже под вечер, растерянный стыд за пьяный бред памятного вечера смешался с пылающим в груди смущением от странного невероятного сна. Бросая украдкой взгляды на Лёньку, копошащегося внутри генератора, я курочил агрегат с другой стороны и злился. На себя, на него, на весь этот грёбаный мир, на сучку Ленку, убившую нашего с ней ребёнка. Это раздражение странным образом сочеталось с непосильным желанием прикоснуться к голому торсу Бабанина, чтобы проверить – похоже это будет на сон, или нет? Жара и духота постепенно спадали внутри цеха. Всё-таки вечера уже не такие тёплые, как недавно – осень не за горами.
Словно чувствуя мою нервозность, Лёнька не болтал, вопреки обыкновению, а сосредоточенно делал вид, что работает. Но я не я буду, если его взгляд не метался в мою сторону каждую минуту. И это раздражало ещё больше. Постепенно цех окончательно опустел, а мы всё ещё возились, измазавшись машинным маслом по самое «нехочу». Работа оказалась «засадная», мелких поломок нашлось с вагон и маленькую тележку, но часам к девяти вечера мы справились. На испытательном стенде генератор выдал нормированные показатели, и мы с Лёнькой в полной тишине отправились в раздевалку.
Узкий коридор, освещённый слабым вечерним солнцем сквозь стеклянные кубы огромных окон, веял прохладой, я даже подумал, а не натянуть ли на плечи верх рабочего комбинезона. Лёнька, шедший чуть впереди, остановился, как-то беспомощно посмотрел на меня и спросил:
- Так и будешь злиться?
- Я не злюсь, - огрызнулся я в ответ.
- Ещё как злишься, - он хмуро поёжился. – Ничего же не было. Ты тогда так набрался, что не соображал, что несёшь.
- Всё я соображал, - притихшее было раздражение упрямо подняло голову, и я несколько рвано выдохнул, после чего сказал:
- И сейчас соображаю. Чего прикопался?
- Прости, - прошептал Лёнька и упрямо поджал губы, - но я не понимаю. Что такого случилось? Почему ты так разозлился? Сам же говорил, что тебе без разницы, кто с кем и когда.
- Я и сейчас так считаю, - озноб прошёл, сменившись тёплыми мурашками на обнажённой спине. Разводы масла на коже стали ощутимыми и какими-то противными. – Пошли уже, помыться охота.
Добравшись до раздевалки, я скинул, наконец, грязную робу, оставшись в чём мать родила, снял с крючка в кабинке пакет с мочалкой, мылом и полотенцем, и двинулся в огромную цеховую душевую. Шлёпанье резиновых тапок по кафельному полу глухим эхом отозвалось в тишине безлюдного помещения. Проходя мимо секции, где обитал Лёнька, я на миг остановился, уставившись на голого Бабанина, бледной тенью маячившего в полумраке скудно освещённой раздевалки. Парнишка показался таким одиноким и обиженным, что захотелось обнять и приласкать. Внутри всё тут же отозвалось горячей дрожью, стоило додумать порыв. Какое, нахрен, обнять и приласкать! Я понял, что, если сделаю хотя бы шаг в его сторону, то не сдержусь и случится нечто ненужное, тайное, странное и пугающее. Сны пережить можно, а вот наяву сделать то, о чём настоятельно пело желание… Я не представлял, как это возможно. Судорожно сглотнув, я нарочито грубо спросил, отгородившись от Лёньки пакетом:
- Ты идёшь? В десять горячую воду отрубят.
- Конечно, сейчас, - невнятно отозвался Бабанин, как-то скособочено повернувшись ко мне округлым тылом. – Ты иди, я догоню.
- Как хочешь, - мне только и оставалось, что пожать плечами, а в сдавленной неведомыми ощущениями груди ещё сильнее заклубилась злость… и обида. Осознав это, торопливо продолжил путь к душевой. Я злился на себя за стыдные желания, на Лёньку за этот странный испуг, на клятый цех, где кроме нас никого не было… Тряхнув головой, отогнал лишние мысли на задворки сознания и твёрдо решил про себя: «Всё! Мыться! И валить! Как можно быстрее…» Уже взявшись за ручку двери, ведущей в душевую, я отчётливо понял, что теперь этот голый бледный призрак будет преследовать меня везде и всегда. И добром это не кончится… Обострять ситуацию душа не лежала. Возможно, придётся увольняться. Парнишка-то тут ни при чём. Это у меня, похоже, наметились проблемы с мировоззрением. Мысль стала самой тягостной. Ощущение растерянности придавило. Скользя тапками по сырому кафелю, я вошёл, наконец, в душевую, достал из пакета содержимое (полотенце повесил на крючок, а мочалку с мылом прихватил с собой) и выбрал самую крайнюю слева кабинку.
Вообще, заводские душевые весьма интересны в плане сплочения коллектива. Полное отсутствие уединения сродни обстановке на нудистском пляже. Никакие пошлости в голову не лезут, даже если ты будешь самым-рассамым геем среди разновозрастных мужиков. Толпа моющихся – это именно толпа, обезличенная, шумная, разгорячённая душем. Но, когда в том же месте не толпа, а один, два или три человека, я всегда замечал странность. Две крайности: или эти одиночки расползаются в самые дальние кабинки без дверей, или с точностью до наоборот – чуть ли не в одну кабинку забираются. Чем это обусловлено, никогда не понимал, и вряд ли пойму.
Сейчас вошедший следом за мной Лёнька не стал впадать в эти крайности – пристроился отмывать машинное масло через две кабинки от меня. Горячая вода с шумом ударила в кафель, смывая раздражение… Ненадолго. Потому, что сам факт присутствия здесь, рядом, этого парня дерущим шкуру наждаком срывал остатки спокойствия. Я стоял под упругими струями воды, пытаясь унять дрожь в конечностях, жмурился и рвался на части.