Я долго думал, можно ли это совместить - и не придумал, как. Дело с дамой, кстати, благополучно замяли, причём так, что в Париже долго удивлялись.
Но здесь, в Алунте, среди своих, среди родни и в условиях, когда сам я ни на кого вне семьи не работаю - мне было наплевать.
Поэтому я низко поклонился деду, а потом бросился к матери, упал перед нею и обнял её колени.
3
Мать улыбнулась (хоть я этого и не видел; понял только по интонации) и сказала:
- Хорошо, что ты приехал, Юрги!
Я поднял на нее глаза. Она и вправду была мне рада.
Тут откашлялся дед. Я повернулся к нему, вставая с колен.
- Ты растолстел, - сказал он с осуждением.
Ну да, я не следил за собой последние десять лет. У меня были другие заботы.
- И ты сутулишься, - сказал дед уже даже не с осуждением, а с отвращением.
В наших краях не принято сутулиться. Мужчины до самой смерти сохраняют выправку, держа голову кверху, а позвоночник прямым.
Ещё бы - каждый день двенадцать-пятнадцать километров по горам, за овцами.
Дед сидел в своём неудобном древнем кресле прямой, как спортсмен. На нём была бордовая национальная рубаха с вышитым косым воротом, заправленная в чёрные облегающие брюки. Высокие, до колена, сапоги из хорошо выделанной светло-коричневой кожи плотно облегали икры. Начинающую седеть, но ещё густую шевелюру обматывала чёрная вязанная крючком сетка - национальный головной убор для ситуаций, когда нет дождя или ветра, а голова должна быть покрыта.
Голова всегда должна быть покрыта. Кроме того времени, когда мужчина спит.
Седые дедовы усы были опущены по сторонам, выдавая неудовольствие и неприязнь.
Я не ждал ничего другого. Я удрал с острова без благословения его и моих родителей. Я сделал свою жизнь и карьеру сам, никого из них не спрашивая.
Я был отрезанный ломоть.
Дед смотрел на меня как на чужого. Как на неприятного чужого, от которого не знаешь, чего ждать.
- Ну, садись за стол, раз уж приехал, - сказал он, показав мне место в конце стола.
И я сел, и мне подали глубокую глиняную миску с ювеци[3] из молодой баранины, где мелкие клёцки из теста обильно пропитывал красный пряный соус с большим количеством перца, корицей и гвоздикой. И мне налили в большой стакан красного домашнего вина, тёмного почти до синевы.
И дед встал со своего кресла и тоже сел к столу. И все, кто еще не сидели у стола, без суеты, но быстро заняли положенные им места. У нас каждый знает, где кому прилично сидеть на семейном празднике.
И даже лирник пристроился на тяжелом дубовом стуле - в конце стола, рядом со мной.
Почему-то за столом не было дяди со стороны матери, но присутствовал отцов двоюродный брат - мрачный и недовольный, будто и не праздник.
Дед обвел всех тяжелым, неприязненным взглядом из-под густых, тяжелых, седых бровей. Все затихли в ожидании.
До Нового года оставалось пять минут.
Дед приподнял старую, массивную и тяжелую глиняную кружку, единственный сосуд, из которого он пил:
- Да будут благословенны все, сидящие за этим столом! Да покровительствуют им наши Боги!
Он приподнял кружку и, повернувшись, плеснул из нее в очаг, расположенный по традиции за его спиной - от очага и отсчитывались почётные места за столом.
И все, синхронно, будто репетировали, отлили по глотку из своих посудин на пол, специально по этому случаю обильно посыпанный свежей соломой.
Я чудом не задержался - что было бы неприлично. Сработали рефлексы, вбитые с детства.
Дед выдержал паузу и, подняв посудину в воздух, обвел присутствующих взглядом, после чего молча присосался к ней и выпил в несколько глотков до дна.
Выпили и все остальные, не исключая школоту - за что в Германии семейство могло бы крепко пострадать, узнай об этом в социальной службе. Все-таки в наших краях жизнь подчиняется больше семье, чем безличному и равнодушному бюрократическому государству.
Доброе молодое вино с наших семейных виноградников не бьет в голову. Оно пьется как вода и освежает, утоляя жажду. Только надо хорошо закусывать, и не надо пить больше, чем ты можешь - иначе завалишься где-нибудь, когда тебя неизбежно подведут ноги, и проспишь до утра. Хорошо, если ты дома, со своими - а вот пить в какой-нибудь таверне надо аккуратно.
Не то, чтобы могли обобрать спящего - у нас это невозможно, разве что приезжие пошалят, - но под утро может быть холодно, так что недалеко и до простуды.
Я давно не пил хорошего красного молодого вина. Где его брать в Германии? Испанская Риоха - не то, итальянские в нашем городе почему-то редки, а хвалёные французские вина могут нравиться только тем, кто вино не пьет, а дегустирует, и не для удовольствия, а чтобы потом об этом рассказывать.
Только наше, родное, из местного винограда мосхомауро или леатико, которое пьётся как вода и радует как поцелуй - но откуда оно в стерильных универсамах северной страны, одинаковых до отвращения, и не работающих по вечерам?
Здесь оно было, и было оно не просто местное - оно было своё.
Пока все допили, часы пробили двенадцать. Звук этих старых, позапрошлого века, часов заставил меня вздрогнуть. Я будто провалился во времени в те годы, когда я делал уроки, сидя здесь, в этом зале, еще до того, как в него стали пускать туристов.
Тут и пахло как в детстве, теми же пряностями и терпкими мамиными духами.
За воспоминаниями я даже не заметил, кто и когда подлил мне вина в бокал. Дед тем временем снова поднял свою кружку:
- Выпьем за Юрги, который приехал домой! За то, чтобы он остался здесь, где его место и долг!
Я вздрогнул. Оставаться в Алунте больше чем на пару месяцев отнюдь не входило в мои планы, а про какой-то "долг" я вообще слышал впервые. Но дед смотрел мне прямо в глаза, и старый детский страх перед ним заставил меня кивнуть и выпить. До дна, как и дед. У нас это значит - "я принимаю тост и придаю важное значение тому, что в нем сказано".
Третий тост дед произнес, как и положено в наших краях, за умерших. Он перечислил всех близких родственников - и я впервые узнал, что умер брат моей матери - и почему-то особенно выделил отца.
Отец умер лет пятнадцать назад, когда я был уже в Германии и работал в представительстве фирмы ***. Меня уведомили об этом сухой и короткой телеграммой (тогда еще ходили телеграммы, а интернета и электронной почты не было в Алунте). Подробностей я так и не узнал, да и не хотел знать: мне было не до них, а до себя, надо было строить карьеру, да и с личной жизнью тогда были проблемы.
Дед и сейчас не сказал ничего определенного о том, как умер мой отец (а ведь ему оставалось меньше года до пятидесяти - в таком возрасте у нас мужчины обычно не умирают своей смертью).
Помянул он и моего старшего брата Консту, который не так давно разбился на мотоцикле. Я вообще не понимаю, как на нашем острове по нашим горным дорогам можно гонять на двух колёсах: разве что как способ самоубийства. Да и на четырёх, вообще-то. Не зря, ой, не зря по обочинам дорог столько крошечных часовенок в честь погибших...
Три тоста, три бокала, выпитых до дна - это бутылка красного. Я не привык столько пить, тем более, так быстро. Несмотря на похвальные качества нашего вина, меня повело, в голове шумело, и я уже не очень хорошо соображал, тем более, что всё это наложилось на тяжелую дорогу и короткий, урывками, сон. Но выйти из-за стола без разрешения не могло бы прийти в голову человеку, воспитанному в Алунте, в семье Триандес. И я мужественно терпел, сосредоточившись на двух вещах: не сказать ничего глупого и не заснуть прямо за столом.