Я вышел из проулка, перевитого виноградными лозами, и повернул направо, на дорогу, которая когда-то огибала деревню по окраине - впрочем, я уже упоминал об этом. Дорога плавным полукругом загибалась всё вправо и вправо, спускаясь вниз, к порту, в винтообразном жёлобе, когда-то кем-то вырубленном в скальном грунте - мне всегда интересно было, как им это удалось в те дальние века, когда не было взрывчатки, да и стального инструмента. Выйдя в нижнюю часть деревни, дорога упиралась в небольшую площадь (разумеется, имени Велемина Кисера, нашего национального всего), откуда под прямым углом сворачивала налево, по короткому пути прямо к морю.
Я еще помню, когда по сторонам дороги в этой низкой части росли кусты и бродили козы. Мне было года четыре, когда эту территорию вдруг начали бурно застраивать - тогда на острове появились туристы, в основном небогатые англичане и немцы, которым понравились теплое море, дешевые продукты и дружелюбные, гостеприимные местные жители. Туристов с каждым годом становилось всё больше, предприимчивые люди из Алунты, да и из местной столицы, принялись обустраивать для них жильё и таверны - чем больше было мест в гостиничках и ресторанчиках, тем больше приезжало туристов - чем больше приезжало туристов, тем больше было строек, и так далее. Сейчас нижнюю часть Алунты не узнать. Я с облегчением вздохнул, не увидев в ней многоэтажных безликих курортных отелей. Многие прибрежные городки и деревни навсегда потеряли свою прелесть после появления этих машин по переработке бледных отдыхающих северян в деньги. Но, судя по характерному безжизненному безлюдью, наглухо закрытым ставням и запертым пыльным дверям, подавляющее большинство домов населяются только в сезон, превращаясь в микроотели на несколько номеров или сдаваемые по дням апартаменты.
Я дошел до автостоянки перед портом, склонился над фонтаном, в чаше которого весело плавали оранжевые рыбки, подставил ладонь под одну из струек и напился, как в детстве, ледяной чистой воды. Фонтан питается от местного ключа; его построили на деньги моего предка больше ста лет назад. Бронзовые трубки целы еще с тех времен.
На автостоянке машин не было, стоял только на двух подложенных брёвнах вытащенный на сушу кораблик дяди Стано. Я осмотрел его: кораблик был ухожен и уже подкрашен, но было заметно, насколько он не новый. Я помнил, как дядя Стано его покупал. Он тогда занял часть денег у деда, что потребовало длительных и сложных переговоров. Дядя Стано приходил к нам в дом раз десять, если не больше, и мне было странно наблюдать, как он заискивает перед дедом. Я привык до того видеть его гордым и независимым, уверенным в себе - лучшим рыбаком острова, каким его считали все.
Как-то они все-таки договорились, дядя Стано заплатил на верфи и получил совершенно новый, сверкающий свежей краской корабль, втрое крупнее, чем у всех в нашей бухте. Он нанял людей - из его родни среди них было только двое, то есть все, имевшиеся в наличии. Остальные были чужими, и даже один - приезжий, судовой механик: никто у нас в Алунте не умел тогда управляться с мощными дизелями. Это было странно и непривычно. Надо же, кораблик цел до сих пор - и до сих пор эксплуатируется...
К чаше фонтана неторопливо подошел кот: не тот, которого я видел из окна, другой, большой и тощий, с полосатой спиной и белым брюхом. Он недоверчиво посмотрел на меня, потом, оценив, измерив и взвесив, решил, что я не представляю ни опасности, ни интереса, и принялся жадно лакать воду, опершись на бортик передними лапами так, что локти поднялись на уровень хребта.
Я не стал ему мешать и пошел в порт. Прошелся по молу, вдыхая запахи йода от моря, тухлой рыбы от сваленных там и тут ящиков, и нефтепродуктов от заправочной колонки. По лесенке забрался на волноотбойную стену, посмотрел с нее на залив, на скалы, на наш дом... Было странно снова оказаться в месте своего детства, знакомом и незнакомом, где среди нового и непривычного то и дело взгляд натыкался на такие узнаваемые приметы, что сердце вздымалось к горлу и перехватывало дыхание.
А потом подул ветер, я почувствовал, что одет не по погоде и пошел домой.
5
У ворот нашей усадьбы ко мне бросился Алекси, весь перекошенный от волнения:
- Господине, Илиа убили!
Кто такой Илиа, я не сразу сообразил, и, видимо, это отразилось на моем лице.
- Лирника, лирника Илиа!
И тут я вспомнил - лирник, игравший вчера у праздничного стола, жил тут же, в усадьбе. В моем детстве был он крепким и стройным мужчиной под пятьдесят, которого любили деревенские девки - за силу, за суровое, но доброе лицо, за легкий нрав, а главное - за песни, которые он сочинял сам, и за звучный мягкий голос.
Вчера я не сразу узнал его в морщинистом плешивом старике, дребезжащим и слабым голоском напевавшем что-то неразборчивое.
Старость разрушительна...
Кому могло понадобиться убить безобидного дряхлого лирника?
Мне не нужно было спрашивать Алекси о подробностях - он сам спешил вывалить всё, что знал. Да, это не Германия. Мои земляки - не закрытые немцы.
Старика нашли утром во дворе, недалеко от ворот - там есть такой уголок, тесный и узкий, с трех сторон закрытый, между стенами каретного сарая и сторожки, который не видно почти ниоткуда со двора. Мы в детстве прятались в этом месте в играх - или когда надо было ускользнуть от наказания. Илиа лежал там, буквально втиснутый в узкое, достаточное только для ребенка или подростка, пространство, всунутый вниз головой; его запихивали туда без всякого уважения, не как тело умершего человека, а как неудобный груз или мусор.
Я спросил, вызвали ли полицию. Алекси сказал, что сообщили деду, и тот велел вытащить тело из закутка ("господине, у него все горло смято и синее, так страшно!").
Дед стоял, простоволосый, над телом, уже прикрытым старой скатертью, которую я помнил еще до школы. Вокруг кучковались домашние, потрясенные и расстроенные. Дед, по обыкновению, был спокоен, и лицо его ничего не выражало - ни скорби, ни страха, ни изумления, отражавшихся на лицах людей, его окружавших. Я всегда поражался его каменному равнодушию (или сдержанности?), полному отсутствию видимого выражения эмоций, особенно в критических ситуациях.
Увидев меня, дед скривил губы, пронзил меня взглядом, но не сказал ничего. Повернулся и ушел в дом. Судя по тому, как забегали присутствовавшие, прямо перед этим он отдал какие-то распоряжения.
Я подошел к телу. Лицо и шею еще не прикрыли, как принято (чему я немало удивился, но потом вспомнил о полиции и понял). Лицо погибшего лирника было таким, что я сразу отвел взгляд; видеть его было невыносимо.
Впрочем, шея была еще хуже.
И тут меня накрыло.
Я вдруг почувствовал ладонями и пальцами дряблую плоть и ломающуюся гортань, точно как во сне этой ночью. Почувствовал так, как будто душил кого-то прямо сейчас.
6
Я не стал дожидаться полиции, ушел в дом и поднялся к себе в комнату. Чувствовал я себя очень странно: как будто был одновременно наяву и во сне.
Похоже, давление подскочило.
Жаль, что тонометр остался дома - и тут я скривился, вспомнив, что дом теперь у меня надолго здесь, в Алунте, у родни, а не в любимом и привычном университетском городке на западе Германии.
За что мы платим?
Я лег на кровать прямо в одежде. Впервые за много, много, много лет мне не надо было что-то делать в темпе, к сроку и по расписанию. Подремать, что ли?