– Я думаю все-таки согласиться на эту работу у водолазов, – заявил он, спустившись в кухню.
Дорожные службы собирались разрезать старые трубы, когда их достанут со дна озера Лангеванн, и приспособить под водостоки. Местный инженер уже давно искал человека для этого, и Элизабет вынимала из Юна душу, чтобы он взялся за эту работу – все равно без дела болтается.
– Ты серьезно?
– Ну конечно.
– Отлично. Ты сам пойдешь к Римстаду договариваться или мне зайти?
– Я сам.
Она взглянула на него:
– Боишься?
Вопрос был не случаен: Юн боялся всего нового.
– Есть немного.
– Это не страшно.
– Нет.
– Зато ты хоть немного с людьми пообщаешься.
– Да уж.
Людей он не выносил. А у него между тем все равно было три друга, и эти хлопоты утомляли Юна. Помимо сестры еще их сосед Карл – Юн жил у него, пока Элизабет училась в институте. И старик Нильс, обретающийся на ближайшем к северу хуторе вместе со своей третьей женой, малышкой Мартой. Дедов друг детства и юности, а потом его неизменный напарник на рыбном промысле. Мальчишкой Юн каждый день забегал к нему – послушать его невероятные байки. Но маразм так безжалостно потравил старческие мозги, что теперь Нильс совсем как дурковатый ребенок и даже работать почти не может, в лучшем случае лодку просмолит или сеть починит, да и то инструмент приходилось вкладывать ему в руки.
Юн обычно поднимал Нильса из-за стола и вел его вниз, к морю. Здесь они могли посидеть на камнях, подставив лица ветру, а если штормило, до них долетали и брызги. Тропинка петляла по довольно крутому обрыву, надо было преодолеть и мостик; но старик часто ходил здесь прежде и, повинуясь указующему персту Юна, упиравшемуся ему в ребро, всегда спускался вниз целым и невредимым. Там Юн снимал с него шапку и, пока Нильс садился, клал ее на камень, под тощий зад. Ветер ерошил сухую солому на голове, и счастливая улыбка появлялась на безжизненном лице.
– Чайка! – мог сказать старик с таким удивлением, словно эта пернатая тварь впервые появилась в мире здесь и сегодня.
– Это не чайка, – ответил тогда Юн, – это кулик.
– Кулик, – повторило эхо.
Зачем Юн делал все это, если ни баек, ни общения давным-давно не было? По привычке. Потому что его хвалили в поселке – считали доброй душой, да и самому иногда приятно позаботиться о другом дурне. Была и еще одна причина.
Странная штука жизнь, думал он иногда. От восьмидесяти прожитых лет не осталось ничего, кроме пустых извилин в никчемной скорлупе. Эта мысль и огорчала, и ободряла его, она объясняла суть жизни, Юн словно заглядывал далеко вперед, на тот берег, и видел, что нет там ничего, а все, чем жили, к чему стремились на пути туда, – бессмысленно и напрасно.
Да и чем отличается от нас, например, чайка? Она просыпается, бьет крыльями, откладывает яйца и умирает. И все. Сам с собой Юн готов был беседовать на самые трудные темы.
– Юн, кем ты собираешься быть? – спрашивал, бывало, мир.
– Быть кем-то? – презрительно отвечал он. – Человек не обязан быть кем-то. Мы тут всего-навсего затем, чтобы провести время – посидеть на камне в море.
– Ты отправишься зимой на промысел рыбы, Юн?
– Это зачем? Вот полюбуйтесь – человек рыбачил всю жизнь и каков он теперь?
– Тогда иди лечись!
(Это вмешивался голос Элизабет – его ни с чем не спутаешь – и перекрывал собой все.)
– Нет!
Нильс был кладезем потрясающих историй, жил примерной – примернее не придумаешь – жизнью, а кончил все равно маразмом.
Поэтому прогулки со стариком к морю некоторым образом обосновывали право Юна жить так, как он жил. Мысли принимали плавное течение, в душе воцарялось спокойствие, все призывы и требования рассыпались, словно труха, а совесть засыпала.
Но сегодня совесть не дремала.
– Со мной что-то странное творится, – сказал Юн. Руки дрожали, кофе казался безвкусным.
– Это потому, что ты не пьешь таблетки.
В мире Элизабет от всякого несчастья и страдания есть своя панацея. Если человек не излечивается, причин может быть лишь две: или он принимает лекарство в недостаточном количестве, или не знает, как правильно это делать. В любом случае ему просто не хватает информации.
– Дело не в этом, – сразу полез в бутылку Юн.
Он взял новое ружье, стер со ствола невидимое пятнышко ржавчины, поймал в прицел абажур, наслаждаясь ощущением того, что руку ему оттягивает это компактное, увесистое безупречное изделие.
– В чем тогда? – спросила она. – Во мне?