Эти заказчики оказались вообще неприхотливыми. Стены рушить не велели, из кухни ванную не создавали, чудеса итальянской сантехники должны были совместиться со старым сталинским проектом. Степанычу было скучно. Когда бригада бездельниц покидала помещение, он подолгу оглядывал стены, обмерял потолки и все чаще приходил к выводу, что из квартиры можно сделать дворец не хуже всяких там особняков московских. Если от большой двадцатидвухметровой кухни отрезать часть новой стеной, то получится холл, если заложенную дверь восстановить, а лучше — сломать вообще всю эту кладку, то комната для гостей будет гораздо приличнее, больше и светлее — на два окна. У хозяев еще останутся спальня и кабинет. Много ли людям надо? Можно кабинет сделать частью гостиной, а маленькую светелку отвести под детскую. И стену, стену между туалетом и ванной сбить. Обязательно! Порушить безжалостно! Иначе грош цена всему этому ремонту с новыми материалами. Свои соображения Степаныч старательно фиксировал чертежами и пояснениями. По всему выходило — дороже, но не намного.
Когда обои были содраны, потолок размыт, а полы выровнены для паркета, Степаныч просто схватился за сердце. Пропадала такая красотища, которую было жалко до слез. День за днем он угрюмо покидал рабочее место, не обращая внимания на двух престарелых барышень, которые все-таки были им замечены, но решительно отвергнуты по причине принципиально холостяцкого образа жизни.
И однажды Степаныч решился на самодеятельность. Потом еще спасибо скажут. Он приволок кувалду и разбил стену в ванной комнате. Открывалась потрясающая перспектива, которая тут же была пресечена на корню хозяйским распоряжением: «там ладно, но комнату терять мы не хотим».
Степаныч понял, что привлекать к эстетике строительства этих темных людей нужно свершившимся фактом. Он вознамерился создать задуманный им рай и отправил напарниц в отгулы на три дня. Мастер чувствовал себя Горбачевым, воссоединителем Берлина и отцом нового дизайна. Ручка кувалды приятно нагрелась в руке, и он нанес первый удар по заложенной между комнатами двери. Испугавшись собственной смелости, он оглянулся и наткнулся на взгляд, потом — на губы. С его глухотой все люди определялись красотой, формой и скоростью движения именно этого органа.
— Здрасьте, — сказали ему.
Он кивнул, нахмурил брови, сменил маску недоумения на маску узнавания и на всякий случай втянул голову в плечи. Губы собеседника оставались неподвижными. Этого Степаныч не любил. Раз пришел — говори, советуй, ругай, хвали. Чего молчать-то? Он легко подхватил кувалду и сделал предостерегающий жест: мол, подожди, сейчас я покажу. Лицо молчальника оставалось каменным и напряженным. Степаныч размахнулся, демонстрируя, как кувалда разобьет стену. Для доказательства собственной правоты он тихонько ударил по заложенной двери. Тут с большой силой уже не надо — камушек к камушку, само отвалится. А там дело пойдет быстрее. Он удовлетворенно взглянул на результаты своего труда, потом вопросительно посмотрел на собеседника.
Что-то в его молчании было не так. То ли работа не нравилась, то ли наоборот — нравилась до онемения. Сам же Степаныч недоумевал, что за кладка такая дурацкая. Ведь должно уже сыпаться, а держится, как назло. Ему очень не хотелось выглядеть непрофессионалом. И он ударил еще раз.
И вдруг полетели камни — из черной пустоты, страшные, озлобленные, они ударили мастера в шею и в грудь. Он упал и удивился — как много крови. Стало тихо. Очень тихо. Потом что-то грохнуло. Последний камень Степаныча добил. Он успел только подумать о недоделанной работе и судорожно сжать в руке кусок отвалившейся штукатурки. И где-то совсем в отдалении прозвучал спокойный, невероятно, но он слышал, слышал этот хороший, примиряющий со всем голос: «Тебя убили…»