Утром, когда я проснулся, мысль о норках показалась мне нелепой: чистая литературщина, которую торговец не может принимать всерьез. Я представил себе, как испугается Карля, увидев, что я принес норки и положил их к ее стопам. Я слышал, как она смеется, заразив своим смехом на долгие недели посетителей салона. Но по мере того, как наступал день, мысль, возникшая ночью, снова обретала силу. Часов около одиннадцати, еще раз пообещав совершенно развинтившемуся Лопеку, что зайду к Мацёнговой, я вышел из дому и, не успев оглянуться, забыв о всех других делах, очутился под дверью Марильки Квапишевской. «Куплю — не куплю, посмотреть можно», — подумал я.
Марильки не было дома, зато я застал ее мужа, физика Квапишевского, который «помогал жене в торговле». В условиях оккупационной жизни Квапишевская стала главой семьи, «ходила в брюках».
— Послушай, — сказал я Мареку Квапишевскому, — у меня, возможно, найдется покупатель на ваши норки, может ты мне их покажешь?
— Какие норки? Ах, те норки! Не знаю даже, не продала ли их уже Марилька.
Он врал: разыгрывал купца, жалкий сморчок! Мне никогда не внушал симпатии этот доцент физики, худой, темноволосый, с плоской грудью, с гримасой на лице, характерной для людей с больным желудком.
— Ну, не притворяйся! Небось не каждый день Марилька продает норки.
— Ах, оставь! — возразил он. — В конце концов речь идет об одной шубе!
«Одна шуба! — подумал я про себя. — Без Марильки ты бы умер с голоду, болван!»
— Короче говоря, можешь ее показать?
— Я ничего не знаю, это Марилькины дела, не понимаю, чего ты хочешь. Хотя, впрочем, подожди, я поищу у нее в комнате.
Вскоре он вернулся с норками. Эта была прекрасная шуба, почти не ношеная, без малейшего изъяна, мех был такой гладкий, что хотелось его гладить не переставая.
— Сколько просят?
— Двадцать.
Я чувствовал, что теряю сознание; он назвал головокружительную сумму, такие деньги я никогда бы не потратил ни на себя, ни на кого бы то ни было на целом свете. Уж в этом-то я был уверен. Даже если бы я любил Карлю Пепш во сто крат сильнее, я не купил бы ей норки, потому что час спустя заболел бы от огорчения. Никто в моем роду, с тех пор как он существует, не делал никому таких подарков. Мысль о покупке норок теперь мне казалась безумной. И все-таки я не выпускал шубу из рук. Я твердо знал, что не куплю ее, но почему-то не отдавал ее, почему-то задавал вопросы Квапишевскому, у которого было такое выражение лица, будто он хотел сказать: только не морочь мне голову! Я спросил, нельзя ли мне взять шубу на несколько часов.
— Ты что, такую шубу?
— Ну такую, что с того?
Он был прав. По неписаному закону даже в своем кругу некоторые, очень дорогие «куски» не выпускали из рук без залога, ведь положение было такое, что никто не мог точно назначить часа своего возвращения. Любой человек в любое время мог исчезнуть вместе с товаром. Таким образом, Квапишевский вправе был требовать залог, но я-то не имел права вести дальнейшие переговоры, ибо я-то ведь твердо знал, что все это бессмыслица от начала до конца, что я стану всеобщим посмешищем, если поддамся слабости.
Но события уже развивались помимо меня, я потерял над ними власть. Считая покупку норок безумием, я спросил у Квапишевского, где у них уборная. «Может быть, дать тебе зонд?» — крикнул он мне вдогонку. Только в уборной, запустив руку в бездонный карман плаща, я понял, что негодяй издевался надо мной. Я второпях даже не обратил внимания на такой существенный факт, что моя тайна раскрыта. Я извлек несколько рулончиков «свинок», которые решил оставить ему в залог; залог еще не означал покупки, после залога всегда еще можно бить отбой. Я взял шубу, не понимая одного: для чего я ее беру.