Обстоятельства рождения, причинявшие Чуковскому столько душевных терзаний, объясняют множество «белых пятен» в его биографии. Самое главное из них касается пребывания в гимназии, до сих пор не удается установить, когда и сколько лет он там проучился.[28] В повести «Серебряный герб» Чуковский писал, что его исключили как кухаркиного сына, но есть основания полагать, что скорее причиной послужила какая-то история, так или иначе связанная с отцом, который платил за его обучение.
Учеба в гимназии прекратилась около 1898 года, о том, что затем последовало, Чуковский вспоминал: «Меня выгнали из гимназии, я живу чем попало: то помогаю рыбакам чинить сети, наживляю переметы, то клею на перекрестках афиши о предстоящих гуляньях и фейерверках, то, обмотав мешковиной свои голые ноги, ползаю по крышам одесских домов, раскаленным безжалостным солнцем, и счищаю с этих крыш особым шпателем старую, заскорузлую краску, чтобы маляры могли покрасить их заново».[29]
Об атмосфере в семье и о своей матери Чуковский вспоминал позднее с некоторым даже умилением. «Воспитывала она нас демократически — нуждою»[30], — писал он в 1964 году. Но тогда, в начале жизненного пути, он понимал и другое — из этой нужды надо было вырываться во что бы то ни стало, и рассчитывать при этом приходилось только на себя. В юности Чуковский был довольно набожным ребенком, о чем свидетельствует сохранившийся в дневнике отрывок из его автобиографического романа, который он писал, когда ему было 15 лет:
Он не помнил, как это случилось, как это из религиозно<го> мальчика, встававшего в полночь для тайной молитвы (край страницы оторван. — прим. Е. Ц. Чуковской.) А тогда ему было не до смеху, тогда, помнится ему, он подосадовал на нищих, но немного спустя ему пришло в голову, что по христианству осуждать брата, называть его подлецом — грешно, и он тотчас же вычеркнул из своей головы грешные мысли и заставил себя думать, что виноват, собственно, он, а не нищие… Такие зачеркивания происходили довольно часто. Захотелось ему в пост мяса — он сейчас заставляет себя думать: нет, мне мяса не хочется, мне хочется гороху, и так всегда и во всем. А как он зато был счастлив! Даст ли он милостыню, выучит ли уроки, поможет ли калеке перейти улицу — он уверен, что там где-то наверху кто-то радуется, что все эти поступки кем-то и куда-то засчитываются и что в конце концов душа его получит воздаяние. И он старался изо всех сил делать как можно больше добрых дел, т. к. себя он любил больше всех, т. к. хотел для своей души как можно лучшее достояние…
А теперь, теперь он с тоской жмется к подушке, стараясь отогнать мысли, которые еще не роятся в его голове, а стоят где-то в стороне, вне его; он чувствует их присутствие в мозгу. Но он еще борется и мучительно старается думать о другом, о том, что сказала ему Лиза, о том, что…
Ей-богу, ничего себе. Или я, быть может, не умею приложить к этому роману теперешнего критерия, а оставляю прежний? Я почти уверен, что это так. Заставить себя забыть прежнее мнение, забыть прежнего себя.
«Забыть прежнего себя» Чуковскому приходилось неоднократно, прошлый он никогда себе не нравился, здесь можно было бы привести немало примеров из его дневника. Превращение из гимназиста в босяка, а из босяка в литератора происходило не просто так, тут без посторонней помощи и без точки опоры было не обойтись. Зарабатывая на жизнь окраской крыш, перебиваясь другими случайными заработками, он вел дневник, где конспектировал все, что без разбору читал, и куда заносил собственные философские рассуждения, которые со временем надеялся объединить в оригинальную философскую систему «самоцельности». И здесь во всех его советских автобиографиях зияло белое пятно; он туманно давал понять, что неизвестный друг протянул тогда ему руку помощи: «Нужно сказать, что моей философией заинтересовался один из моих школьных товарищей, он был так добр, что пришел ко мне на чердак, и я ему первому прочитал несколько глав из этой своей сумасшедшей книги, которая у меня и сейчас сохраняется, написанная полудетским почерком[31]. Он слушал, слушал и, когда я окончил, сказал: „А знаешь ли ты, что вот эту главу можно было бы напечатать в газете?“ Это там, где я говорил об искусстве. Он взял ее и отнес в редакцию газеты „Одесские новости“, и, к моему восхищению, к моей величайшей радости и гордости, эта статья появилась там, большая статья о путях нашего тогдашнего искусства. Я плохо помню эту статью, но хорошо помню, что мне заплатили за нее семь рублей и что я мог купить себе наконец на толкучке новые брюки. Так началась моя литературная деятельность».[32]