Те, кто волей судьбы оказался заперт на выжженной равнине Горгората, обречены.
«Простите…» — молча произнёс он, глядя в спину двум спотыкающимся фигуркам.
И — повернулся к наполненной кровью Арты огненной чаше. Время вышло. Осталось — одно… И у него нет больше права на ошибку.
Ортхэннэр глубоко вздохнул, преодолевая затапливающий сознание слепой ужас пополам с омерзением. Разум вопил в панике, умолял остановиться. Почему так страшно уходить, ничего ведь больше не осталось, и душа — стылое обугленное пепелище?.. Неужели даже сейчас он не способен отпустить, освободить поющие чуткие струны, что вот-вот станут смертельными оковами на живой плоти Мира?
Он стиснул зубы. Сжал крепче бесполезный уже меч-Силу, словно ища поддержки в твёрдом металле, помнящем руки Учителя. И, не давая себе больше времени одуматься, сделал шаг вперёд, в ало-золотую огненную купель.
Туда, где на схватившейся в беспомощной попытке отдалить смертельный удар корке стремительно таяло тонкое золотое кольцо с призрачной вязью тэнгвар.
Взрыв услышал уже не ушами: всем телом, всей своей сутью. Услышал — и захлебнулся на миг острой, пронзающей до костей агонией, слепым ужасом живого существа, не способного уже спастись от рушащегося безжалостного клинка. Потянулся бездумно вперёд, задыхаясь от боли, от страха опоздать, забывая о собственной тоскливой жажде быть…
Это оказалось просто. Так просто… Словно бездонная дыра — ледяной равнодушный зрачок Пустоты. Холодный клинок под сердцем: и захочешь, а не ошибёшься, не промахнёшься бессильными пальцами мимо обжигающего лезвия. Что же натворил ты, несчастный брат мой, безумный творец, слепая игрушка всемогущего Замысла… Что же ты натворил, Келебримбор — и что натворил я, скрепив эту безупречную цепь твоей невинной кровью…
Достанет ли сил теперь — удержать? Сил встать под падающий на Арту карающий клинок — достанет ли?
Встать — и остановить собственным телом?
«Не бойся», — мысленно, с мучительной жалостью окликнул он, нащупывая сердцем ледяную иглу Ничто. — «Я не отдам тебя Ему. Дай мне миг, ещё только миг… Оно не успеет забрать тебе. Не бойся.»
Произнёс — и содрогнулся, осознав, насколько мало сам верит своим словам. Выдержит ли он? Сможет ли сдержать воплощённое ничто? Всего лишь сдержать, ибо уничтожить его не под силу никому. Достанет ли сил стать заслоном на пути смерти — сейчас, ещё один вдох, четверть вдоха спустя?
На миг он заколебался. Застыл, не в силах впустить в себя то, против чего бессилен был даже Мелькор.
Всего на миг.
На большее не было права.
И улыбнулся сыто Замысел, ощутив наконец свободу; но он уже шагнул вперёд, вглубь, внутрь той страшной равнодушной пустоты, что прежде мирно дремала в совершенной оправе белого золота. Становясь — непроницаемой воронёной сталью нового кольца, ловушкой, из которой нет, не будет выхода алчному всепожирающему Ничто. И Замысел заметался, забился яростно в смыкающейся незримой темнице, и болью, ядовитой оглушающей болью хлестнуло по израненному телу.
…увидел, как со стороны: выгнулось в муке тело, вцепились бессильно в чёрную рукоять напряжённые пальцы. Хлестнули по беспокойно колышущейся алой крови земной седые — сами прах и пепел — волосы. Больно, как же больно отдавать равнодушной Пустоте тело это, созданное Учителем, помнящее прикосновение его рук, его силы! Жадная ненасытная тварь. Неужели он отдаст ей эту память, эту боль, без которой — останется ли что-то от него самого?
Хватило сил усмехнуться: горько, устало. Останется ли? Понял вдруг с тоскливой безнадёжностью: он знает ответ. Для Майар плоть — не более чем видимость. Зримая память, что облекает, подобно одежде, бессмертный дух. Боль и наслаждение, страх и радость — мимолётные ощущения смертных земель, что так легко сбросить, как ненужную шелуху…
…где ты теперь, таирни эр`Тано-эме[1], горькая песня тростника, несчастливый свидетель чужой боли и чужой несправедливости? Какие сны мучают тебя: не успевшего стать живым, не умеющего быть мёртвым? Куда уйти от боли, от памяти, что стала — сутью души?..
Куда уйти от рук твоих, Тано, от голоса: им энгэ, им къерэ, ийме — им эркъэ-мэи[2]… От скорби этой, что сама, непосильная, дороже жизни?.. Куда уйти от твоей любви, которой не достало сил быть достойным? Простишь ли, Тано? Поймёшь ли?..
Он знал: не сможет. Своей волей уйти не хватит — не решимости, но сил. Слишком тяжёлым стало невесомое когда-то Хроа, прежде — было ведь! — способное обернуться зверем и птицей, безумием ветра и танцем пламени. Слишком прочна печать Арты, печать любви, от которой единственной никуда не деться, пока остаётся в душе хоть крупица огня. Слишком тяжела, слишком бесценна память: кровью бесчисленных потерь запеклась на сердце, рваными рубцами незаживающих ран въелась в тело, ставшее слишком живым…