…недостаточно живым, чтобы лёгким пеплом обратиться от прикосновения пламени земного. Не сбросишь, как ненужный груз, не избавишься. Больше оно не помощь: помеха. Цепь на ногах, мешающая шагнуть прочь, за бесконечно тонкую непроницаемую границу, туда, где ненасытная эта Пустота никого уже не сможет пожрать. Никого, кроме…
…но какое это имеет значение?
Жадное ненавидящее Ничто терзало изнутри, прогрызало себе путь наружу, сквозь плоть и кости, сквозь стальной заслон воли и любви. Быстро, слишком быстро… Нельзя ждать, пока ширящаяся внутри Бездна источит бастионы души, пока рассыплется тело, не способное выдержать соприкосновения с воплощённым Ничто.
Нельзя — и слишком страшно.
Но тяжело, как же тяжело решиться на то, к чему уже давно был готов…
«Здравствуй, наследник проклятой крови… Ты наконец решился сражаться в открытую, потомок клятвопреступника?..»
Как же тяжело…
Но иного пути нет. Не разорвёт удар, нанесённый с любовью, ставших цепями пут между Фаэ и Хроа.
…а если даже и разорвёт, то как посмеет он просить о таком? Неужели недостаточно тяжек груз тех, кому назначено оставаться живым щитом между миром и терпеливо ждущим Замыслом?..
«Прости, враг мой. Мы оба — лишь орудие Судьбы… Оправдаюсь ли я тем, что ты свою роль палача примешь с гордостью? Утешусь ли? Прости, король-надежда Верных. И ты, Тано, прости… Вот, я вновь дождался его; и вновь он не услышит слов, как не услышал некогда, ослеплённый мёртвым светом камней-судьбы и горьким оковами ведущей его любви.
Прости меня, наследник Исильдура — прости и сделай то, к чему вело тебя Предопределение всю твою жизнь. И пусть никто не заметит крови на твоей законной награде: ибо сам я, пленник своего бессмертия, сделать этого не в силах. Таирни эр`Тано-эме — файе-тэи[3]…»
Ему казалось: тоскливое осознание горчит на языке стылым, замешанным на крови пеплом. Как же тяжело… Как больно и страшно уходить — так… Если бы только был другой путь! Пусть бы лучше огонь земной взял эту бессмертную плоть, как некогда взяло море, ведь Ей это было бы несложно. Пусть бы… Но молчит Арта, и не испепеляющим жаром — мягким теплом ласкает руки ало-золотая живая кровь мира…
Даже смерти — и той не дано ему…
«Помоги, ведь ты можешь…» — молча, беспомощно позвал он, зная: не ответит. Никогда не отвечала — ему. Даже смерти…
…Он знал, что Она не ответит. Но ответ всё-таки пришёл. И в первый миг — не понял, не осознал, испугался поверить в последний этот дар милосердия. Словно прохладная невесомая ладонь: коснулась незаживающих ран, унимая боль, невесомым прахом обращая сочащуюся из незакрывающихся жил кровь. Обняла бережно, ласково. И он с облегчением доверился этим объятиям, как доверялся некогда обожжённым чутким рукам, не отпускающим, привязывающим к зримому миру… Прижал к груди не нужный более меч с затменным солнцем на рукояти — и провалился вниз, в ровно мерцающую ало-золотую глубину, с благодарностью покоряясь властно охватывающей его силе, чувствуя, как мягко, не причиняя больше страданий, расплетаются прочные скрепы бессмертной плоти.
На четверть вдоха, на краткий миг он позволил себе забыть о боли, о долге, о страшном выборе, до которого — меньше шага. Улыбнулся благодарно: всё-таки не будет последнего, тягостного, о чём думал со страхом и горчащей на губах тоской. Не будет — откованного ненавистью древнего меча, единственно способного разорвать прочные оковы бессмертной плоти. Позора и боли последнего сражения не будет, и клинок того, кто был некогда Гэлеоном, мастером, видящим душу металлов и камней, не будет вновь запятнан кровью хранителя Арты.
Выскользнул из тающих рук, канул в пылающую глубину меч-Сила: он не стал его удерживать. Поздно, слишком поздно. Его время ушло: прости, Тано, не будет встречи, никогда не будет. Ныне черёд другим хранить, защищая от безжизненного холодного света Замысла. Стать мечом и щитом, заслоном на пути равнодушно ждущей пустоты. Слишком тяжёл для них чёрный клинок, воплощение твоей силы и твоего горя. Слишком тяжёл и не нужен: своя боль у каждого, и общая — у всех, и иную форму приняла сталь, отковавшая клинки их душ.
…Недалеко, на равнине Мораннона, победители и проигравшие вместе, оцепенев, смотрели, как медленно оседает мелким каменным крошевом непроглядно-антрацитовая башня с острым венцом бастионов. И не было ещё торжества на лицах Верных, не было и горя в глазах тех, кто остался с Солнечным Посланником на последнюю, безнадёжную битву: слишком страшным, слишком невероятным виделось со стороны это тяжкое, торжественно-медленное падение.